Читать книгу "Когда воротимся мы в Портленд - Екатерина Некрасова"

Печка грела. От овчины, на которой он лежал, пахло дубленкой. На закопченных, черных досках потолка — совсем близко, руку протяни и достанешь — лежали тусклые отсветы, и Эд с недоумением осознал, что свет этот, должно быть, лунный. А для него само это понятие было абстрактным, он, если разобраться, никогда не видел лунного света — всегда были фонари, прожектора, окна домов, фары машин, — и литературные упоминания о роли луны при побегах и свиданиях полагал романтическим преувеличением. Так, пожалуй, выяснится, что и звезды тоже освещают…

Сел, обняв под плащом колени. В двух крохотных окошках вздрагивала, вздуваясь под ветром, мутная пленка — должно быть, знаменитый бычий пузырь, понял Эд с некоторым содроганием. (Мочевой? Желчный? Тьфу…) А повыше, под самым потолком, красовалась все-таки ничем не закрытая заснеженная дырка, и из нее все-таки дуло.

В помещении (он так и не понял, что это — вроде кухня, но и спят тут же) было душно и пахло съестным. Громко дышали внизу, где на первом ярусе полатей (его упорно тянуло называть это сооружение нарами) вповалку спали не то трое, не то четверо — слуги. Кто-то один храпел — тонко, с присвистом.

…Все-таки не избили, не связали, даже не заперли снова. Даже накормили (поморщился, вспомнив горшок с плавающими в мутном бульоне кусками вареной репы — сморщенными, долго, видать, репа хранилась, не исключено, что и сушили ее на зиму, — и деревянную ложку с обгрызенным краем). Чем, интересно, у них посуду моют? Песком небось трут, чем еще… Ладно. Будем надеяться, что больные при такой жизни вымирают.

Отсветы на потолке. Зато на полатях выделили отдельное место… (Принюхался — пахло не исключено, что той самой похлебкой. И дымом. Здесь повсюду пахло дымом, он пытался и не мог заставить себя игнорировать этот запах. Не угореть бы, на фиг…) Вообще, мне здорово повезло, что я не курю. Сейчас бегал бы по стенке…

Ну вот так все и пойдет. Днем я буду тренькать им на гуслях, выучу язык, сложу песню про великого и славного князя Всеволода да красавицу его жену… а по ночам мне будут сниться магнитофоны, унитазы и жареная картошка… и каждый мой шаг будет перекашивать будущее, и я буду знать, что мира, в котором я когда-то жил, уже никогда не будет.

Снова лег, разминая ноющие запястья.

Хорошо. Давай разбираться. Ты должен сделать так, чтобы лет через пять к власти пришел тот белобрысый мальчишка, что сегодня на встрече гостей ковырял в носу. Чтобы он, в свою очередь, сделал так, чтобы эту часть Руси захватили монголы. Чтобы через семьсот лет вы раскопали скелет женщины, пригвожденный к полу избы кинжалами, вбитыми в запястья, а в бывшей соседней комнате, на бывшей печке — скелетики двоих детей, убитых рухнувшими балками… И кости двух девочек, что, должно быть, задохнулись, спрятавшись от пожара в потушенной печи. И братские могилы. А ты знаешь, что теперешняя Рязань, например, — совсем не та Рязань, которую разорял Батый, и расположена она от той за десятки километров? А того города, Старой Рязани, больше нет. И сколько их, таких городов?

«Ничего не знаю, — ответил он сам себе, уткнувшись в пахучую овчину. — Может, если все это изменить, будет еще хуже». С размаху стукнул по овчине кулаком. «А если не будет? Откуда хуже? Юг Руси останется цел!» Москва не поднимется, понял он, садясь снова. Не будет Ивана Грозного, опричнины, Смутного времени, Петра I… Глядишь, и сложился бы на Руси европейский тип государства… Да людей-то сколько не погибнет — мало тебе этого? Бог с ней, с Рязанью, ее уже не спасти, — но Киев, Чернигов… Еще полстраны!

— Не знаю, — прошептал он вслух — не удержавшись. — Ничего не знаю.

«И можешь никогда не узнать».

Он снова лег — с размаху упал затылком в подушку. Деревянный дом был полон звуков. Потрескивали, рассыхаясь, доски, что-то скрипело, что-то шуршало, из подвешенного на цепи к потолку странного сосуда — вроде чайника с четырьмя носиками — капала вода в деревянный жбан. Года через полтора у тебя полетят пломбы, и какой-нибудь местный костоправ повыдергивает тебе зубы ржавыми щипцами. (Вспомнил запах из княжеского рта — скривился.) У тебя плохое зрение. Ты будешь непрерывно простужаться — и болеть долго и мучительно, в соплях по пояс, с заложенным носом, температурой, больным горлом… (Тизин, вспомнил он. Санорин. Эритромицин.) И любая из простуд запросто сможет уложить тебя в землю. Тебе этого мало?

И еще. (Снова сел, упираясь кулаками в постель.) В мире, перекошенном до неузнаваемости, не останется места никому из тех, кого ты знал. Вернулся с войны жених, и невеста не вышла замуж за соседа; беженцы не поперлись в соседние области, где должны были осесть… И так — на протяжении столетий, наворачиваясь, как снежный ком… «Ну и что! Я-то здесь! Значит, и мои родители…» — «А может, это как раз доказывает, что ты сумел… сумеешь сделать правильный выбор. Это не твое дело — разбирать, лучше будет или хуже. Всегда сначала кажется, что будет лучше, а потом… Твое дело — сделать как было».

Да и так ли уж виноват наш предатель родины? Да достали бы они своего Батыя и сами…

Плевать мне на самом деле, лучше будет или хуже. Я хочу мир, где буду я!

Главное — не задумываться, сказал он себе, спуская ноги. «Ну куда ты прешься? Их там все равно двое, первая брачная ночь, у тебя даже нет оружия, князь — мужик здоровый, ты не справишься голыми руками, и в любом случае, пока ты будешь с ним возиться, она выскочит и позовет на помощь… Тебя убьют, и некому будет исправить то, что ты натворил!» — «Не знаю, — ответил он себе — уже зная, что не будет и пытаться. Сейчас — нет. — Я просто посмотрю». — «Что там смотреть, первая брачная ночь! Чем они еще могут заниматься?» — «Не знаю», — ответил он, завязывая тесемки плаща.

Бессмысленно. Совершенно безразлично, чем она занята — она разрушает его мир одним своим существованием.

Внизу храпели. Побоявшись спрыгивать, он лег животом на шкуру, ногой нашаривая край нижнего яруса. «По сюжету ее убил Рогволд!» — «А это еще неизвестно!»

И пока, присев на корточки, он воровато натягивал сапоги, всплыла неуместная догадка: вдовица ошиблась в выборе союзника. Рогволд не имеет права на титул — пока в семье жив еще хоть кто-нибудь из мужчин. Но если он останется ПОСЛЕДНИМ В РОДУ… Они не в равных условиях — взрослый волк и мелкий волчонок. И ход истории снова будет нарушен… А что Рогволд пройдет по трупам — это без сомнения.

Вспомнились крошки окровавленного снега, тающие на бессмысленном слюнявом лице. Человека, в котором такие поступки окружающих вызывают уважение, надо изолировать от общества. «А попробуйте», — злорадно предложил он кому-то, отдергивая ногу от скрипнувшей половицы. Перевел дыхание.

…Брезгливое лицо того майора: «Знаешь, парень, до сих пор у нас в части никого не калечили. Будешь первым». И бритый его затылок, когда он ничком лежал на полу, и как сладостно было — ногой в тяжелом кирзаче, ногой, ногой… Первым оказался не я.

Он поморщился, нашаривая, с позволения сказать, дверную ручку — оструганную чурочку на веревке.

…Когда-то трое пьяных гопников пинали его машину — путаясь в непомерных штанах и не по возрасту прокуренными голосами выкрикивая что-то насчет зажравшихся буржуев… И были вздернутые брови милиционера: «Ну ты фашист».