Читать книгу "Волк. Ложные воспоминания - Джим Гаррисон"

Что со мной будет, если не останется больше леса, в чащобу которого можно забраться, или когда кончатся все «глухомани», что я буду делать? Не сказать, чтобы я в них разбирался или чувствовал себя здесь так уж вольготно. В конце концов, это чужой мир – искалеченный, однако доживший кое-где до наших дней, при том что язык его утерян безвозвратно. Кто-то предположил, будто тяга к этому миру заложена у нас в генах. Один мой дед был дровосеком, другой – фермером, оттого у меня кружилась голова на седьмом или пятнадцатом нью-йоркском этаже. Я просто не смог приспособиться к слоям и уровням людей надо мной и подо мной. Я жестоко страдаю в самолетах, хотя мой случай почти уникален – когда мне было лет двенадцать, маленький самолет, на котором я летел в Чикаго, попал в аварию на аэродроме Меггс-Филд. Сильный боковой ветер с озера Мичиган подхватил нас, наклонил самолет, и тот, обрубая крылья, покатился кубарем с полосы, пока наконец не остановился вверх колесами в нескольких футах от волнолома. Пожарная машина поливала нас пеной, Я повис на ремне, ударом с меня сорвало башмаки, а мозги искрились всеми цветами техниколора. За живучесть нас удостоили фотографии в «Чикаго трибюн».

В лесу нет романтики, что бы там ни болтали глупцы. Романтика в прогрессе, в переменах, в том, чтобы снять с земли старое лицо и приделать новое. Самыми большими антиромантиками были и до сих пор остаются наши индейцы. Всем, кто не согласен, предлагаю ради дозы романтики прыгнуть с парашютом или приводниться в летающей лодке на северо-западные территории. Я говорю не о землях вокруг озера Вордсворт – они красивы, милы, приятны, обаятельны и вполне пригодны для гостей. На Троицу в тамошних холмах бродят сто тысяч англичан, сталкиваясь лбами и мочась друг другу в ботинки.

Будь я наглым бессердечным миллиардером, я бы завез куда-нибудь между Уиндермером и Пенритом сотню-другую гризли или кадьяков и посмотрел, что выйдет. Только у нас самих их осталось мало, по крайней мере не столько, чтобы делиться с нацией, жрущей лошадиное мясо и до сердечных приступов раскармливающей собак конфетами.

Я был отчаянно одинок в ту апрельскую неделю. Бостон плавал под выпавшими за два дня тремя футами дождя, так что я позвонил в Вермонт своему знакомому, преподавателю в одном из тех небольших колледжей Новой Англии, что, культивируя определенный стиль внутренней дисциплины, выращивают взрослых людей совершенно особого сорта. Суть не в том, чтобы, подобно морской пехоте, «сделать из тебя мужчину», – скорее там растят джентльменов со специфическими качествами. Уже после выпуска эти молодые люди, не будучи знакомы, узнают своих, как «людей Тулипберга». Они отводят взгляд, краснеют, затем тайком хлопают друг друга по плечам, заключают в объятия, выкрикивают секретные слова и слюнявят друг другу уши. Гарвард, Йель, Принстон и Дартмут в этом смысле спокойнее. Их превосходство подразумевается само собой, они до самой смерти «старая школа», даже если порой маскируются под радикалов или бедняков. Второкурсник из Дартмута, с которым я разговорился в самолете компании «Юнайтед», когда летел в Сан-Франциско, утверждал, что «Рокки – человек Дартмута». Такая милая бессмысленная разновидность товарищества, по сути тевтонского, позволяющая этим олухам устраивать в Госдепартаменте свои ментальные групповухи, пока весь мир умирает где-то вдалеке. Короче, я сел в автобус и отправился к Стюарту и его жене. Перед этим он с восторгом сообщил мне по телефону, что получил постоянное место ассистента профессора. Я сказал: рад за тебя и за вас, живу сейчас в Бостоне и пытаюсь распутать психологические узлы своей жизни. Я знал, что он пригласит меня в гости – Стюарт из тех, кто обожает убеждать людей и помогает им встать на ноги, чтобы они смело могли встретить муссоны говна. На автобусной станции я купил на все оставшиеся деньги билет, сообщив кассиру, что эта долгая-предолгая дорога наверняка приведет меня в страну моей мечты.

Весь путь до Вермонта я проспал, забыв поглазеть на легендарные геральдические пейзажи. Мы останавливались в каждой деревне, подбирая автомобильные бамперы, которые водитель заталкивал в ящик для багажа, и изредка одинокого пассажира. Вдоль деревенских улиц выстроились в ряд сплошные антикварные лавки, а люди – те немногие, кого я успевал рассмотреть через темно-синее стекло автобуса, – напоминали жителей Джорджии и Кентукки. Если триста лет подряд трахать собственных кузин, что-нибудь может и скособочиться. Это справедливо также и для части округа Ланкастер, Пенсильвания, где несколько семейных пар прославились тем, что произвели на свет полдюжины карликов-альбиносов. Когда мы наконец приехали в Тулипберг, я спросил водителя, как попасть в колледж, на что он, махнув рукой над моим левым плечом, сказал:

– Это смотря насколько вам туда хочется.

Эти хитрожопые болваны начитались про себя в журналах и теперь с восторгом изображают то самое молчаливое достоинство, которым, по их представлениям, обладали их предки-пилигримы.[34]Я поблагодарил его с медлительным техасским акцентом, добавив для пущей убедительности, что все вы янки «и упрям долбуобы». При этом южная деревенщина или даже гнусное латино ясно дало понять, что за идиотский и хамский ответ запросто вышибет из водилы все дерьмо. Ореховые глазки заморгали, словно у норки, на которую замахнулись ножом.

Сверившись со вложенным в бумажник адресом, я ушел взбираться по пологому холму к колледжу. Трудно было представить, что он вообще существует: если прищуриться, плотно укутанные плющом здания казались одной большой зеленой горой. Я спросил дорогу у какого-то студента, и тот назвал меня сэром. Мальчик далеко пойдет.

Я позвонил в дверь, мне открыла Мона и, чмокнув в нос, сказала: ты такой худой. Еще она сказала, что у него сейчас занятия, но он придет к ланчу, а в кабинете у него диван, где я могу отдохнуть с дороги. Я улегся на диван и принялся медленно, нудно и основательно фантазировать, как это будет, если я трахну Мону, пока папа медведь учит продвинутых студентов писать прозу. Червь не воспрял на эту гору жира. Я встал и направился к столу с греющим душу намерением покопаться в деловых бумагах и ухом, навостренным к дверям на случай, если Мона придет меня проведать. Вдруг она надумает с помощью моего несчастного тела поваляться с утра в свинской луже.

Стюарт и вправду не изменился, подумал я. Стол покрывали корешки чеков, счета от зубного врача, разноцветная рекламка общественно полезных чтений и под всем этим – красная папка с бумагами, которые походили на пьесу, но оказались сценарием, написанным самолично ассистентом профессора. Как пить дать мечтает пролезть в «медиа». Ни слова в профессорском клубе, разумеется, поскольку штатная должность выделена под неоконченную рукопись о детских годах Уильяма Дина Хоуэллса.[35]Я начал читать сценарий с возрастающим интересом. Там должен быть крупный план – дети, топчущие снег за рекламным щитом, затем молодой человек, запертый в кухне и печально зовущий маму. Я читал не настолько внимательно, чтобы уследить за сюжетом, и запоминал куски сценария, как обычно запоминают куски попавшегося на глаза коллажа. За окном гудела пчелами форсития, на теплом весеннем ветру парусом вздымалась занавеска. Через дверь доносились предупреждения по радио для малых судов. «По Уиннипесоки катится гроза», – как сказал когда-то гарвардский поэт. Дочитав до «прогремевшего выстрела», я вынужден был вернуться на несколько страниц назад, чтобы выяснить, кто находился в комнате вместе с главным героем. Никого. Самоубийство. Занавес, то есть панорама над ноздрями мертвеца, которые никогда больше не раздуются гневом. Все это аккуратно укладывается в папку, набитую до отказа модными переживаниями и академическим сюрреализмом. Я стянул с полки мужской журнал. На трехстраничном развороте противная блондинка, чересчур пышная. Исполинские сиськи. Лицо «девушки из соседнего подъезда», если в этом подъезде располагается балаган или бордель. В поясняющей заметке говорилось, что девушка любит музыку, классическую и диксиленд, пиццу, Халила Джибрана,[36]чизбургеры с соленым огурцом, а кроме того, интеллектуалов, которые носят европейскую одежду и ездят на «MG». Потрясающие контрасты. Начать вечер с Кози Коула[37]и чизбургерной пиццы, а продолжить в тесном «MG», пыхтя и мыча над огромным выменем. Зато неделю назад я видел в Кембридже, как девушка в накидке для беременных и ботинках механика чинила мотоцикл «Триумф» на шестьсот пятьдесят кубиков.