Читать книгу "Сильвин из Сильфона - Дмитрий Стародубцев"

Сильвин чувствовал себя вампиром, он жадными глотками высасывал из Мармеладки всю ее горькую сущность, а напившись, заставил себя прерваться и в изнеможении отвалился на спинку стула, ощущая свинцовую тяжесть в затылке. А он-то думал, что несчастней его не может быть на свете людей. Больше всего в Мармеладке поразила даже не степень, до какой могут опускаться такие прелестные смуглые девочки из-за денег, а то, что к сегодняшнему времени воля ее отнюдь не закалилась в боях, а, наоборот, оказалась окончательно сломленной. У нее появилась привычка к бесправности и постоянному унижению, даже некое мазохистское удовольствие от бессилия перед обстоятельствами. Ею правил животный страх перед мужчинами, владеющими ею, которые ни за что ее не отпустят, а если она будет непослушна — церемониться не станут. Она еще тешит себя надеждами, ее сердце и душа часто не здесь, а там, на унылой родине, но она уже никогда не вернется в свою степную страну — Сильвин это понял со всей очевидностью — и никогда не увидит сына, ради которого решилась однажды на рисковые странствия.

Новый год безжалостно отправил в оплавленное свечным воском прошлое все события последних дней. В Сильфоне назревало будущее, которое одним сулило богатство и успех, другим не гарантировало даже жизни. Стены колыхались, будто шелковые занавеси, по ним карабкались вверх словоохотливые красные пауки, на подоконнике нахально расположилась желеобразная медуза, а под ней кисельная лужа. Телевизор устало вытер вспотевший лоб, махнул со стола стакан водки, встрепенулся и продолжил безбрежный ночной концерт. Распаренные лица собравшихся вдруг воспарили к потолку и, скаля белые зубы, устроили хоровод вокруг постанывающего Сильвина.

Нетрезвый Капитан грузно вылез из-за стола, пьяно облапил Мармеладку и уволок на кухню. Она и не думала сопротивляться.

Сильвин положил себе в тарелку немного салата и взял один мандарин — все, на что он осмелился со своим беззубым ртом. Немного поев, он вновь не выдержал и, глянув теперь на Германа, услышал знакомые мотивы, те самые, которые однажды уже звучали. Сейчас они были оглушительно резкими, почти торжественными в своей абсолютности. Герман, как, впрочем, Сильвин всегда и предполагал, по своей сути был безусловным Злом, хотя у него и проглядывался чудом выживший в многолетней бойне источник человеческой теплоты. Впрочем, находился он так глубоко, под таким толстым слоем всевозможных пороков, ожесточения и печальных воспоминаний о бесполезной жизни, что лишь немногие его лучи пробивались наружу, холодные, потускневшие, лишенные всякого духовного смысла. Они не грели и не освещали — добро было чуждо этому большому человеку, Сильвин не зря всегда его боялся, не зря писался, только заслышав его шаги. Впрочем, Герман не был так силен и умен, как хотел казаться, — он был совершенно средних способностей. Подобно Капитану, он старательно играл свою роль зубастого вожака, способного управлять большой голодной стаей и, создавая сложный противоречивый типаж, часто так заигрывался, что сам верил в него.

В данную минуту Герман был счастлив и думал о том, как ловко скрыл от своих друзей часть доходов с продажи девочек. Но его радость все же подтачивали два обстоятельства: внезапно ставшее очевидным лидерство Капитана, который, если так дальше пойдет, может перехватить инициативу, и недовольство столичных, которые вот уже несколько раз серьезно предупреждали Германа, чтобы он не вставал на их пути.

Герман. Что ты на меня смотришь, будто первый раз видишь?

Сильвин. Прости, я просто задумался.

Сильвину было уже нехорошо, ему показалось что вместо крови по его жилам разливаются реки вонючей жижи. Сознание едва теплилось, сердце грохотало под лопаткой. Он сорвал с лица очки и неловкой рукой убрал их в аптечный пакетик. В голове что-то гремело, лязгало, будто проворачивался большой ржавый механизм. Он был переполнен впечатлениями, они рвались наружу, а в глазах мелькали обрывки увиденного. Съеденный салат встал в горле. Сильвин схватился за голову, истошно закричал, захрипел, и его вывернуло в тарелки…

Запись 11

Две недели спустя я, то есть Сильвин, первый раз выполз на улицу.

В подъезде он ткнулся в семейную пару средних лет. Женщина ахнула и спряталась за спину опешившего мужа. Оба прижались к стене, пропуская ужасную фигуру. Сильвин этого ожидал, он не сомневался, что его новое уродство будет шокировать людей, и лишь глянул на соседей по подъезду слезливым глазом сквозь очки, сопроводив взгляд кривой беззубой улыбкой. Он уловил непрерывную энергетическую связь, существующую между двумя напуганными людьми, тончайшие сверхпрочные серебряные нити, образующие между ними как бы единое духовное пространство, наполненное благодатью. Они, эти самые обыкновенные мужчина и женщина, вот уже много лет были удивительно счастливы, потому что искренне любили друг друга. Даже их семейное горе — невозможность иметь общих детей — было не в силах нарушить их редкую связь, этот неутомимый психический обмен сроднившихся, почти сросшихся душ.

Сильвин вышел на проспект и, подволакивая ногу, побрел вдоль дороги, стараясь не привлекать внимания. В течение всего одной минуты он напугал своим видом не менее десятка людей. Они останавливались, оглядывались, не скрывая недоумения, некоторые прятали глаза или неловко отворачивались. В конце концов ему захотелось накрыться с головы до пят какой-нибудь паранджой, чтобы скрыть от встречных глаз свою безобразную физию и искалеченное тело.

Раньше было здорово. Он был маленьким, серым, незаметным ублюдком. Люди игнорировали его, не желая замечать, они смотрели сквозь него, будто он в шапке-невидимке. Это его всецело устраивало — он мог, будто опытный лазутчик, беспрепятственно шмыгать где угодно, всегда оставаясь незамеченным. Но сегодняшнее положение вещей просто невыносимо: теперь он всегда на виду, словно бронзовый ангел на шпиле здания мэрии или герой театральной пьесы, эпа-тажно выскочивший на авансцену. Теперь он никогда не сможет жить как прежде. Прощайте, инкогнито и славная безликость, теперь он — самая выдающаяся убогость в Силь-фоне, на которую будут пялиться, как на уродца в кунсткамере.

Впрочем, появилось и еще одно обстоятельство, которое кардинально все меняло, к которому Сильвин никак не мог привыкнуть, но воспринимал уже не с отвращением, но с болезненным любопытством. Это была его новая способность видеть сущность людей, их прошлое, настоящее и будущее, их добродетели и пороки, их мысли и желания. Уже достаточно изучив Германа и его друзей — всех тех, с кем ежедневно сталкивался в квартире, Сильвин было заскучал, но сейчас, выйдя на улицу, он увидел столько человеческого материала, столько комедий и трагедий, столько многосерийных фильмов с большим количеством действующих лиц и событий, что смотреть не пересмотреть. К тому же, разочаровавшись в людях, полагая, что все они состоят из помоев, как Герман или Капитан, Сильвин, выйдя из квартиры, столкнулся с чистыми на удивление душами — открытыми, добрыми, любящими. И это был хороший сигнал, который мгновенно приободрил, обострил все его чувства.

Сейчас в глазах прохожих Сильвин читал и страх, и жалость, и равнодушие и презрение к себе — все они, без исключения, испытывали гадливость. Но на это ему было плевать. Десятки глаз мелькали перед ним, и за каждой парой глаз стояла чья-то судьба — удачная или не очень, жаль только не было времени как следует все рассмотреть. Несколько раз Сильвин становился свидетелем откровенных любовных фрагментов, они активизировали ощущения, о которых он и подумать не смел, по крайней мере, до близости с Мармеладкой. Потом еще два раза он столкнулся со страстной любовью. Не вдумчивым и тихим обожанием, как тогда в подъезде, а именно страстью, когда душа человека заполняется мощным сладостным чувством, вытесняя все несоизмеримо более важное. Любовь ему понравилась, это было светлое теплое чувство. А еще он увидел несколько невероятно отвратительных сцен, случившихся в жизни разных прохожих.