Читать книгу "Кома - Алекс Гарленд"

Я думаю, что у меня поврежден мозг.

Я понимаю, что ни первое, ни второе не верно, что я все еще в коме.

Я понимаю, что должен проснуться.

А потому я планирую.

Я ищу подходящий катализатор и нахожу среди прочих своих воспоминаний осколок песни «Мисс Молли».

В результате дальнейших поисков и усиленного припоминания я нахожу еще несколько фрагментов.

Сад, качели, кирпичи и окна.

Они приводят меня к дому, где я вырос.

Где воспоминания о «Мисс Молли» попадают в верный контекст.

Где я становлюсь прозрачным и невесомым.

И где моя память становится настолько полной.

Настолько полной, насколько это нужно.

И (этот факт вызывает у меня наибольшую гордость) я делаю все это в одиночку. Я делаю все это в одиночку, все, чего я достигаю, я достигаю в одиночку, потому что я наглухо заперт в своей голове, и в этом тесном пространстве нет никого, кроме меня.

В гостиной я увидел своего отца. Рядом с ним стояла мама. И снова это были силуэты, теперь на фоне высоких стеклянных дверей, выходивших в задний сад. Но даже не видя их лиц, я точно знал, что это они, мои родители.

Я не мог произнести ни слова. Мое тело было невесомым, как летящая по ветру паутинка.

Они обернулись и взглянули на меня.

Затем мой отец сказал:

— Он меня очень беспокоит.

— Больше, чем остальные? — спросила мама.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Просыпаясь, ты всплываешь. Засыпая, ты погружаешься в глубины сна, а просыпаясь, выплываешь из них.

Пробуждение — это всплытие, потому-то мои плечи и потянуло вверх, как только я вошел в дом. В этот момент я был подобен водолазу, который долго бродил по дну океана, а затем начал сбрасывать свои свинцовые грузы. Когда же я увидел силуэты отца и матери, был сброшен последний свинцовый пояс, и я начал быстро всплывать.

И лишь потом, уже всплывая, я осознал, как холодно и темно было на дне океана, как исстрадались мои легкие без чистого воздуха и как страстно мечтал я оставить океанское дно позади, в прошлом.

Процесс казался необратимым. Я всплывал неуклонно и неизбежно, отнюдь не против, но помимо своей воли. Я был уверен, что ничто не сможет вернуть меня в покидаемую мной пучину. Я проходил через термоклины, вода становилась все теплее и все светлее. Я приближался к поверхности, на которой плясали осколки света.

Я вспомнил свои прежние пробуждения. Я вспомнил свое неизменное изумление тем, как явь отодвигает сон на вторые роли, вспомнил с какой непостижимой легкостью выцветают, а затем и полностью стираются даже самые яркие из сновидений. Я вспомнил, что явь действительно играет главную роль и что приснившийся ужас утраты родных и близких есть ничто рядом с мягкой реальностью подушки под головой.

Я вспомнил качества яви, столь отличающие ее от сна. Кристальная ясность, твердая вера в то, что мир существует по всем тремстам шестидесяти градусам горизонта, а не только лишь в узком секторе твоего зрения. Я вспомнил, что бодрствование связано с сотнями разнообразнейших ясностей, и изготовил себя к моменту, когда они лавиной на меня обрушатся.

И уже теперь в предвкушении этих ясностей мне трудно верилось, что жизнь во сне казалась прежде столь реальной.

А затем, в тот момент, когда вытянутые пальцы моей вытянутой руки должны были вот-вот прорвать…

В тот самый момент, когда я совсем уже был готов проснуться, нечто сомкнулось на моей щиколотке и остановило мой подъем. Оно удерживало меня в теплой воде, на самой грани полного сознания, так близко к воздуху и дневному свету, что я даже мог различать сквозь пляшущую, все искажающую поверхность воды некие образы.

Я сморгнул, присмотрелся и увидел две фигуры. Нет, не родительские, чьи-то другие.

2

— Он меня очень беспокоит.

— Больше, чем остальные?

— Да, больше, чем остальные.

— Почему?

Рядом со мной стояли две фигуры.

Мужчина. Санитар. Я узнал его по голосу.

Женщина. Наверное, врач. Она спросила, почему я беспокою санитара больше, чем остальные, но спросила как-то рассеянно, без настоящего интереса к ответу.

Они не смотрели на меня. Они смотрели в историю болезни.

Я посмотрел вверх. Я чувствовал себя словно в каком-то каркасе. Я видел вертикальные металлические стержни и другие стержни, горизонтальные.

Я опустил глаза и увидел нечто закрывающее мой нос и рот. Респираторная маска.

Она словно бы одновременно приглушала и усиливала звуки моего дыхания.

Я попытался пошевелить рукой. Я не мог понять, вышло ли из этого хоть что-нибудь.

— Полная неподвижность, — сказал санитар.

Врач отошла в сторону. Туда, откуда шел свет, — может быть, к окну, а может быть, к двери. Во всяком случае, она исчезла из моего поля зрения.

Но я все еще слышал ее голос.

— Ну что ж, — сказала она, — если он не придет в сознание, мы так и не узнаем наверняка.

3

Если мои глаза действительно были открыты — если я действительно рассматривал происходящее в моей палате, — то теперь я их закрыл.

Просыпаясь, ты всплываешь, засыпая, погружаешься.

Я начал снова утопать в своем сне.

Может, конечно же, быть, что санитар и врач вели себя беззаботно и безответственно, что они разговаривали, забыв о присутствии коматозного пациента, примерно так же, как люди забывают о вездесущих телекамерах. Но я думаю иначе. Я думаю, что санитар говорил все это мне, прямо и сознательно. Я помню как минимум один такой случай в прошлом: это когда он попросил меня, чтобы я сжал его руку. Да и до того санитар неоднократно присутствовал в моем сне — потому, надо думать, что в действительности он сидел у моей постели. А теперь он инсценировал эту беседу обо мне при мне, потому что хотел, чтобы я его услышал.

Мне была послана телеграмма с важнейшей информацией: нужно сделать выбор между неопределенностями сна и неопределенностями яви.