Читать книгу "Новая жизнь - Орхан Памук"

Я поднялся в перевернутый автобус и с удовольствием пробирался среди сломанных кресел, наступая на очки, стекла, цепочки и фрукты, не выдержавшие земного притяжения и рассыпавшиеся по потолку, когда мне показалось, что я что-то вспомнил. Когда-то я был кем-то другим, и этот другой хотел стать мной. Когда-то давно я мечтал о жизни, где время мягко сгустилось, а цвета омывали бы мое сознание водопадом. Ведь мечтал, правда? Мне вспомнилась книга, оставленная мной на столе, — я подумал, что книга лежит и смотрит на потолок моей комнаты. Так мертвецы смотрят в небо. Я представил, как мама держит книгу, там, над моим столом, среди вещей моей прежней жизни, прерванной на половине. Я хотел сказать ей: мама, смотри, среди битого стекла, крови и трупов я ищу рубеж, откуда будет видна новая жизнь, но тут я заметил кошелек. Один из мертвецов перед смертью вскарабкался по креслу к окну и, вылезая наружу, случайно обронил кошелек, оставил его в подарок живущим.

Я взял кошелек, положил в карман. Но это было не то, о чем я только что вспоминал и не мог вспомнить. Я думал о другом автобусе, видневшемся из-за нежных занавесочек на искореженных окнах, и читал надпись на нем. Буквы были красного и мертвенно-синего цвета. Она гласила «Удачное путешествие».

Я выпрыгнул из разбитого окна и, наступая на окровавленные осколки стекол, побежал туда, мимо трупов, еще не увезенных полицией. Если я не ошибся, это был тот самый автобус, который шесть недель назад доставил меня целым и невредимым из какого-то заштатного городка в маленький темный поселок. Через разбитую дверь я вошел внутрь старого знакомца, сел в кресло, в котором ехал шесть недель назад, и стал ждать чего-то. Чего я ждал? Может быть, ветра? Может быть, назначенного часа, а может, какого-то странника? Сумрак постепенно отступал, и я почувствовал, что в других креслах сидят люди, живые и мертвые. Я слышал, как они призывали неведомых духов, до хрипоты спорили со смертью о рае, разговаривали с красавицами из своих ночных кошмаров. Я затем мое чуткое сердце заметило нечто более важное: я посмотрел на то, что когда-то было водительским местом, — там не было ничего, кроме приемника: среди криков, хрипа, плача на улице, вздохов и дуновений легкого ветра звучала музыка.

На мгновение настала тишина, а свет стал усиливаться. В облаке пыли виднелись счастливые призраки умерших и умиравших. Путник, ты прошел столько, сколько смог! Но я думаю, ты сможешь пройти еще! Ведь ты не знаешь, есть ли за дверью, перед которой ты стоишь, сад, а за ним еще одна дверь, а за ней еще один сад, где смешались смерть и жизнь, смысл и действие, случайность и время, свет и счастье. Ты не знаешь, наступит ли этот миг, и пребываешь в сладостном предвкушении… Внезапно меня снова охватило желание оказаться и там, и здесь. Кажется, я услышал какие-то слова, я почувствовал озноб, и тут вошла ты, моя красавица, моя Джанан, — ты была в том же светлом платье, в котором я видел тебя в последний раз в коридоре Ташкышла. Твое лицо было в крови.

Я не спросил: «Что ты здесь делаешь?» И ты не спросила: «А ты?» — потому что нам обоим все было ясно.

Я взял тебя за руку и усадил на сиденье рядом с собой, в кресло под номером тридцать восемь, и нежно обтер тебе кровь со лба и лица носовым платком в клетку, купленным в городе Ширин-йер. А потом, моя милая, я взял тебя за руку и мы долго сидели молча. Светало, пришли спасатели, а из приемника погибшего водителя звучала наша песня.

5

Мы уехали первым же автобусом из мертвого города Мевляны,[17]где бродили по голым улицам мимо низких заборов и темных домов. Мы уехали после того, как в муниципальной больнице Джанан наложили на лоб четыре шва. Я помню следующие три города: город печных труб, город чечевичного супа и город — столицу плохого вкуса. А потом нас носило из города в город, мы засыпали и просыпались в автобусах, все слилось воедино. Я видел стены с осыпавшейся штукатуркой, где до сих пор висели афиши о концертах ныне дряхлых певцов, сохранившиеся со времен их молодости; мосты, смытые весенним селем, переселенцев из Афганистана, продававших Священный Коран размером с большой палец. Наверное, я видел что-то еще на фоне каштановых волос Джанан, рассыпавшихся по моим плечам. Например, толпы на автовокзалах, лиловые горы, рекламные щиты, веселых собак на окраинах городков, игриво бежавших за нашим автобусом, нищих торговцев, продававших свои товары в автобусах. Иногда на маленьких стоянках, когда Джанан теряла надежду найти новые следы своих, как она говорила, «расследований», она накрывала на наших коленях обеденный стол: яйца вкрутую, пироги, очищенные огурцы и необычные, выпущенные в провинции — я видел такие впервые — бутылки с газировкой. Потом наступало утро, за ним — ночь, и снова пасмурное утро; автобус переключал скорость, нас укрывала ночь — темнее самой темной тьмы, экран над водительским креслом светился красно-оранжевым светом цвета дешевой помады, и тогда Джанан заводила свои рассказы.

«Связь» Джанан и Мехмеда — она употребила именно это слово — началась полтора года назад. Кажется, вспоминала она, она вроде бы видела его и раньше в толпе студентов архитектурного факультета, но по-настоящему обратила на него внимание, увидев его за стойкой портье в отеле недалеко от площади Таксим, куда пошла навестить своих родственников, приехавших из Германии. Однажды поздней ночью она оказалась в холле отеля с родителями, и ей запомнился высокий, бледнолицый, стройный человек за стойкой. «Наверное, потому, что я никак не могла понять, где видела его раньше», — нежно улыбнулась мне Джанан, но я-то прекрасно понимал, что это было не так.

Потом она увидела его осенью, в Ташкышла, как только начались занятия, и вскоре они «влюбились» друг в друга. Они подолгу бродили вместе по улицам Стамбула, ходили в кино, часами сидели в студенческих столовых и кофейнях. «Сначала мы ни о чем особенно не разговаривали», — говорила Джанан серьезным голосом. О серьезных вещах она всегда говорила серьезно. Но не потому, что Мехмед стеснялся или не любил разговаривать. Чем больше она его узнавала, чем больше делила с ним жизнь, тем лучше понимала, каким он может быть пробивным, решительным, разговорчивым и даже агрессивным. Однажды ночью, глядя не на меня, а на экран телевизора, где шла погоня, она сказала: «Он молчал из-за грусти». А потом добавила: «Из-за печали», — и, кажется, слегка улыбнулась. Полицейские машины, мчавшиеся куда-то на экране, падали с мостов в реки и, обгоняя друг друга, сталкивались, превращаясь в груду железа.

Джанан пыталась прогнать эту грусть, эту печаль, ей даже отчасти удалось проникнуть в скрытную жизнь Мехмеда. Сначала Мехмед заговорил о какой-то своей прежней жизни, когда он был другим, об особняке где-то в провинции. Потом он осмелел и сказал, что оставил ту жизнь в прошлом, а теперь хочет начать новую жизнь и что прошлое не имеет для него никакого значения. Некогда он был другим человеком, но потом он изменился. А раз уж Джанан знакома с этим новым человеком, то она должна общаться именно с ним, оставив его прошлое в покое. Все его страхи выросли не из старой жизни, а из новой. Однажды, когда мы, споря, на какой автобус нам сесть, сидели на темном автовокзале за столиком, на котором стояла банка консервов «Отечество» десятилетней давности, которую Джанан откопала в бакалейной лавке на рынке полуразвалившегося городка, и лежали шестеренки часов, найденные ею в старой часовой мастерской, и детские комиксы, вытащенные с пыльных полок в киоске спортлото, Джанан сказала: «Эту жизнь Мехмед нашел в книге».