Читать книгу "Великий лес - Збигнев Ненацкий"

ли он не догадывался, слушая Бундера (почти всю ночь они тогда проговорили), что тот замыслил что-то плохое? И ничего. Не воспротивился. Некоторые говорили, что Марын очень смелый. В действительности у него, наверное, был только специфический вид отваги. Ведь настоящая смелость — это способность противостоять злу. А его на это не хватало. Как в том лесничестве…

Он услышал шум леса, похоже, сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел, словно бы там, за домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст Собота сказал Марыну, что понимает язык леса. Марын невольно вслушивался в шум деревьев, окружающих дом, и внезапно ему на минуту почудилось, что он начинает различать в этом шуме отдельные голоса. Он услышал плач женщины, потом громкий голос, напоминающий Хорста Соботу. Потом снова женские причитания, быстро произнесенные слова, которых Марын был не в состоянии отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что-то говорил мужчина, долго и монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки. Крыша дома затрещала под напором ветра, заскрипела старая лестница, ведущая наверх, и хлопнула дверь.

И вдруг неизвестно отчего шум лесных деревьев принес ему слова и мелодию баллады, которую когда-то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни и голос Сванссона давно стерлись или затерялись в памяти Марына, и только теперь он снова услышал ее так четко, словно это было не десять лет тому назад, а только вчера. В нем ожила тоска по молодости, по той не правде, в которой он жил и которой поддался так сильно, что едва не изменил так, как Иво Бундер. Это именно тогда, десять лет назад, тоже что-то в нем растрескалось, уже, наверное, навсегда, и сделало его кем-то другим, новым. Он бы, наверное, не расстался со своей душой возле дома Бернадетты Баллоу, если бы накануне в нем не образовалась эта трещина, похожая на трещину в колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело, что он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего-то такого, что оказалось нестойким перед такой трещиной. Десятки раз он задавал себе вопрос, отчего именно его, Юзефа Марына (хоть тогда его звали совсем по-другому), на втором курсе выловили из огромной массы студентов и спросили, не хочет ли он приобрести совершенно другую специальность. Может быть, так сделали потому, что он в совершенстве знал два иностранных языка, что считался юношей выдающейся красоты и легко вступал в контакты с женщинами, позволяя себя любить. Потому что о себе рассказывал мало, но обладал такой редкой у других людей чертой — умел слушать чужие исповеди? Он сразу ответил «да», сам не зная почему. Десятки тестов и исследований, которым он впоследствии подвергся, должны были найти подтверждение того, что в его личности есть то «что-то», чего никогда не называли, но что таилось в нем очень глубоко, если он так сразу ответил «да», чувствуя, что он наконец отыскал свою настоящую жизненную дорогу. Психологи, которые долго копались в его мыслях и даже в подсознании, наверное, знали научное название этого «чего-то», что, возможно, было уже в его генах, но он никогда не получил разъяснения. Наверное, они догадывались, что он будет необычайно полезен, станет шестеренкой в их точном механизме, раз его готовили индивидуально по многим наукам, о которых простой смертный даже не догадывается, что они есть в природе. Каждый год после экзаменационной сессии (он ведь одновременно получал и обычное образование) ему вручали паспорт, немного чужих денег, теплый спальный мешок. Только в первый раз он спросил, куда он должен ехать и, что делать. Его шеф (или человек, которого он считал своим шефом) пожал плечами: «Езжай, куда хочешь и делай что хочешь. Попросту живи». И он поехал куда глаза глядят — в вытертых джинсах и драной куртке, со спальным мешком и маленькой пачкой чужих денег, которые у него скоро кончились. Он должен был подрабатывать где придется, случалось и так, что он просил милостыню, потому что был голоден. Но тогда таких, как он, скитались сотни и даже тысячи — молодые ребята и молодые девушки. Они кочевали вдоль огромных автострад, целыми днями ждали, что найдется такой, кто захочет пустить их в автомобиль и подвезти с одного места на другое. Не имело значения, где они были и куда ехали, только бы перемещаться с места на место и утверждаться в убеждении, что они совершенно свободны.

С началом лета они обычно говорили, что им нужно ехать на север, а когда становилось холодно, направлялись к теплому югу. Молодые люди со всего мира — грязные, оборванные, длинноволосые, гонимые непонятным для общества беспокойством, высмеиваемые, презираемые или униженные жалостью. На железнодорожных вокзалах их будили пинки полицейских, их прогоняли с красивейших площадей, из скверов и парков больших городов, но их везде было полно, все больше и больше, похожих друг на друга и одновременно таких разных, объединенных только одним: равнодушием к существующему уже миру и отвращением к обществу взрослых. Они были как разноцветные птицы — то объединялись в огромные стаи и передвигались тучей, то делились на маленькие стайки, которые разлетались в разные стороны, то снова в одиночестве шли без цели куда глаза глядят. Их можно было встретить возле бензозаправочных станций или просто увидеть бредущими по обочинам крупных автострад. Они молча сидели возле больших костров или примитивных печей, питались чем попало. Они не спрашивали о национальности, их не интересовал цвет чьей-то кожи, ничто их не волновало, кроме собственных переживаний. Достаточно было подойти к такой толпе, сбившейся вокруг только что разложенного костра, и сесть — и ты становился одним из них, членом странной общности. Они знали одни и те же песни, декламировали одни и те же стихи, любили одну музыку. Каждый делился с каждым всем, что у него было, — куском хлеба, апельсином, самокруткой. Они делились не только едой, но и чувствами, и любовью. Сколько раз без единого слова в спальный мешок Юзефа Марына вскальзывала какая-нибудь девушка и уходила утром, даже не спрашивая его имени или национальности, без всяких обязательств, потому что любое обязательство казалось им покушением на свободу личности. Они часто повторяли слово «любовь», но редко какое-либо чувство доходило до их сердец и голов, потому что они видели себя обществом людей совершенно свободных и презирающих любую форму собственности, в том числе и ту, которая из-за большого чувства отдает одно человеческое существо в плен другому человеческому существу.

Когда он возвращался домой, его подвергали