Читать книгу "Александрия. Тайны затерянного города - Эдмунд Ричардсон"

проход[171] афганскую армию, поневоле заделался первым в Кабуле мастером похудения.

Одно время Харлан вынашивал план «прикинуться греческим врачом и в качестве такового добраться до Китая. На границе Китая он собирался полгода учить китайский язык, а потом попасть в Пекин, там втереться в доверие к императору, возглавить армию и устроить революцию!»[172] («Какой же ты самоуверенный фантазер! – подумал Массон, узнав об этом. – Только и умеешь, что строить планы!»[173])

К счастью, миру не удалось лицезреть, как Харлан проникает в Запретный город[174]. К 1829 году он забросил свой план снискать славы в Китае, а Шуджа-Шаха променял на двор Ранджита Сингха в Лахоре. При первой встрече с сикх-махараджей Харлан «попытался прикинуться скромным и непритязательным человеком, наделенным при этом невероятными талантами и многого достигшим. Поразительно, но благодаря своему нелепому одеянию, огромной шляпе необычной формы и внешности благопристойного пророка он добился своего»[175]. Махараджа отнесся к гиганту-американцу как к забавной диковине, необычной домашней собачке, и причислил его к своему зверинцу из иностранных наемников. «Будешь наместником Гуджарата, кладу тебе 3000 рупий в месяц, – сказал он Харлану. – Будешь хорошо себя вести – станешь получать больше, а не то отрежу тебе нос»[176]. Увидев, что нос Харлана цел, Вульф «принял это за доказательство его хорошего поведения»[177].

Вел себя Харлан, конечно, плохо. В Гуджарате ходили слухи, что он «занимается алхимией в своей крепости»[178]. На самом деле занимался Харлан фальшивомонетничеством. Он изображал факира, «отпустил длинные, до плеч, волосы, восседал на леопардовой шкуре… сжимая в одной руке длинный жезл, а пальцами другой перебирая такие длинные четки, что на них впору было бы повесить худшего мошенника всего Пенджаба, он то бормотал себе что-то под нос, то шевелил губами, словно повторял “бисмилла”[179]»[180]. Даже по прошествии стольких лет он не перестал гневаться на Массона[181]. Сделать обрезание он так и не соизволил.

Тем временем Массон вел в Кабуле сонную размеренную жизнь. Он был сам себе хозяин. Никто не обращал внимание на щуплого оборванца, шатающегося по базарам и торгующегося у прилавков с фруктами. Массон мало чем мог привлечь к себе внимание, разве что двумя-тремя книгами на чужом языке, компасом, картой и астролябией. Он одевался в лохмотья и всем своим видом воплощал плачевность бытия. У него не было «ни слуги, ни лошади, ни мула, чтобы перевозить поклажу»[182]. Тем немногим людям, которые спрашивали, чем он занимается, Массон представлялся «англичанином, священником Массоном, уже двенадцать лет не бывавшим на родине и посвятившим все эти годы скитаниям»[183].

«Лениться слишком я привык и прежде не писал в дневник, – записал Массон спустя пару недель жизни в Кабуле. – Вести дневник теперь хочу я, с одиннадцатого дня июля»[184]. Но побороть дурные привычки тяжело: первая же его запись в дневнике полна пропусков.

Вскоре Массон узнал, что не он один в последнее время пришел в Кабул этим путем. Не считая пресловутого преподобного Вульфа, два британских путешественника, Александр Бёрнс[185] и доктор Джеймс Джерард, провели в Кабуле несколько недель и ушли за считаные дни до появления там Массона. Они направлялись на север, в Бухару – древний город Шелкового пути, прячущийся среди пустынь Узбекистана. Бёрнс говорил, что он не шпион, но ему никто не верил[186]. Он был одержим Александром Македонским не меньше, чем Массон, и даже просил называть его «вторым Александром»[187].

В конце лета Массон получил заманчивое приглашение. Примерно в 150 км к северо-западу от Кабула находится Бамиан. Ведущие туда горные перевалы так круты и опасны, что эта область была почти полностью независима от столицы. На требования Дост-Мохаммеда платить подати бамианские хазарейцы[188] годами отвечали «по старинной хазарейской традиции – камнем или козой: держа одной рукой козу, другой камень, хазареец говорил, что если афганцы готовы принять козу вместо овцы, то они ее получат, а если нет, то последуют камни»[189].

Дост-Мохаммед хотел с этим покончить. Он поручил одному из самых грозных своих военачальников, «влиятельному и могущественному»[190] Хаджи-Хан-Какуру, потребовать с Бамиана давнюю налоговую задолженность. Заодно это позволяло удалить Хаджи-Хана из Кабула. «Всем своим поведением Хаджи-Хан намеренно вызывал недоверие правителя»[191]. Последние месяцы он негласно собирал собственную армию[192]. Самые знатные афганцы были у него в должниках. При этом Хаджи-Хан «неоднократно спасал Дост-Мохаммеда от его брата, пытавшегося его ослепить или даже убить»[193].

Если в Афганистане назревал заговор, Хаджи-Хан хотел быть в его эпицентре. Теперь он звал Массона с собой в Бамиан.

Массон годами слышал рассказы о Бамиане. Раньше там оказывались лишь считаные европейцы, которые, возвращаясь из Бамиана, рассказывали невероятные вещи о руинах города на горе, об огромных древних фигурах без лиц, вырубленных в скалах. Никто не знал, кто их вырубил и кого они изображают: богов ли, давно забытых царей?[194] Что еще могло там таиться? Что если Бамиан – один из городов Александра Македонского?

Массон знал, что должен увидеть Бамиан собственными глазами. Дорога туда считалась опасной даже среди афганцев, поэтому приглашение Хаджи-Хана было равносильно дару свыше. Он арендовал за несколько рупий послушную лошадку и 10 сентября 1832 года выехал из города в лагерь Хаджи-Хана. Массон недолго прожил в Кабуле и знал о Хаджи-Хане немного. Он понятия не имел, в какую историю его втягивают[195].

Путешествие вышло поучительным. Некоторые из людей Хаджи-Хана быстро прониклись к Массону симпатией. По той же дороге в Кабул гнали отары овец[196], и к ночи весь отряд мечтал о жареной баранине. Массон привык к лишениям, с которыми сопряжены путешествия в одиночку: тогда еда и кров были для него роскошью. Но у нынешних его спутников был другой подход. Разбивая на ночь лагерь, они требовали у жителей ближних кишлаков еду. Те отказывались, и тогда гости хватались за сабли. Непокорные брались за ум и приносили «гороховые или ячменные лепешки и большие фляги с кипяченым молоком»[197]. «Но эти подношения гневно отвергались, – пишет Массон. – Странная картина: пятеро голодных афганцев отказываются утолить голод, но делалось это с умыслом. Им предлагали барашка – его тоже сначала отвергали. Но это еще не значило, что жизнь барашка спасена». Укладываясь спать, спутники Массона громко кляли «негостеприимных неверных»[198]. Всё в Афганистане было предметом торговли.

К утру «уловка афганцев срабатывала: за ночь им успевали зажарить целого барана». Но люди Хаджи-Хана продолжали задирать нос, и только после того, как им с рыданиями целовали сапоги, они соглашались снизойти и вкусить великолепный завтрак: «нежную баранину, кислое молоко,