Читать книгу "По ту сторону лета - Одри Дивон"

11

Можно ли утверждать, что твое сознание всегда остается чистым и ясным, что ни одна безумная мысль, рожденная воображением, не способна его замутить? Это сложный вопрос. Ты, конечно, можешь сопротивляться, но сам факт сопротивления свидетельствует о наличии препоны, о том, что в твоей душе идет битва между светом и мраком. Как-то ночью я задержалась немного дольше обычного. Здравый смысл велел встать и уйти, но мне не удавалось заставить себя подняться. Он спал глубоким сном, и я вдохнула его мальчишеский запах. Рот у него чуть приоткрылся, губы отвисли, — он выглядел совершенно беззащитным. Мне захотелось прикоснуться к его коже. Где-то я вычитала фразу, запавшую мне в память: «Нравственность несчастных женщин — чрезвычайно хрупкая игрушка». А может, я нигде ее не вычитала, а сама сочинила. В этом и заключается главный недостаток — или главное достоинство? — моих пилюль: реальность вокруг меня постепенно стирается. Как бы там ни было, фраза крутилась у меня в голове огромным слоганом, призванным объяснить, что именно в ней происходит. Из-за царившей в комнате темноты вся сцена выглядела особенно странно. В ночном сумраке, вдали от посторонних глаз, мне было проще протянуть к нему руку. Кто бросит в меня камень? Давай, Эжени, не трусь! Ты же сгораешь от желания сделать это! Я позволила руке медленно, очень медленно, начать движение — так, словно она мне не принадлежала и действовала самостоятельно. Дышать я почти перестала. Молодая кожа. Не так просто вспомнить, каково это. Придется долго рыться в воспоминаниях. Жоржа, например, я, как ни силилась, уже не могла вообразить себе лишенным груза лет. Забыла, что когда-то и он был похож на этого, юного. Накопленные за всю жизнь образы смешиваются, накладываются друг на друга и взаимно аннигилируются, оставляя ощущение настоящего. Жорж — пожилой человек, и этим все сказано. Ну, давай, Эжени, смелее, ты почти у цели.

Мой указательный палец добрался до его руки, и меня обожгло, словно я сунула его в костер. Отчаянно труся, я уговаривала себя, что, если он вдруг проснется, я сделаю вид, что дотронулась до него случайно, спутав во сне с исчезнувшим мужем. В конце концов, я тут ни при чем, это мои жадные пальцы легонько пробегают по гладкой эластичной поверхности. Я ведь не делала ничего дурного? Никому не причиняла неудобств, даже ему, потому что он ничего не ощущал. И вдруг меня словно обожгло: наверняка нечто в этом роде твердят сексуальные маньяки, уговаривая себя, что никому не делают больно, ведь жертва ничего не ощущает. Но рядом со мной лежал не кто-то, а вполне реальный молодой мужчина, которого я, не спрашивая разрешения и избегая называть вещи своими именами, ласкала. Арно неожиданно повернулся во сне, и я быстро отползла назад, изо всех сил сдерживая судорожное дыхание. Как я ни напрягала взгляд, в темноте не могла понять, проснулся он или нет. Меня захлестнуло чувство вины, лишая остатков самоуважения. На цыпочках, словно преступник, только что надругавшийся над ребенком, я вышла из спальни. Слишком поздно. Ты уже попробовала на вкус эту восхитительную кожу. Желанию нельзя дать обратный ход.

Вытянувшись на диване, я разглядывала, как ночь всеми оттенками серого рисует на потолке предвестье зари. Кончики пальцев еще хранили память о нежной плоти. Я чувствовала себя грязной и давала себе тысячи клятв. Дальше я не зайду. Ни за что, никогда. Очнувшись, я обнаружила, что он входит в гостиную — в сорочке, распахнутой на запретной груди. Я не знала, куда девать глаза, как спрятать свое смятение. Он открыл окно и закурил сигарету. Оперся о подоконник в такой привычной и доверительной позе. Обернулся и спросил: «Хорошо спала?» Мне показалось или в уголке его губ в самом деле мелькнула заговорщическая улыбка, мгновенно растаявшая в облачке дыма? Я уже ничего не понимала. Знала одно: сомнение вернется. Больше ни за что. Никогда. Никогда не говори никогда. Я села и с невозмутимым видом сунула свои грешные руки в карманы халата.

12

Я задыхалась. От усталости меня шатало, по всему телу ручьями струился пот. Измученные мышцы, заключенные, как в тюрьму, в ткань дурацкого наряда, дрожали. Но я жила. Сердце гнало по жилам кровь в ритме бешеного вальса, плевалось кровью, как рехнувшийся насос, заставляя горячую жидкость стучать в висках. От голода в животе образовалась дыра, и я вдруг осознала, что у меня есть живот, есть голени и ляжки — целый человекообразный механизм, которым я могу управлять. Механизм, слишком давно пребывавший в загоне, словно старый сломанный электроприбор, заброшенный на чердаке.

Чудить — так по полной программе, и я решила подняться по лестнице пешком. Это было трудное восхождение. Ноги меня не держали, пришлось встать коленками на ступени. Ты только посмотри на себя, тебя же сейчас инфаркт хватит. Побегать захотелось? В твоем-то возрасте? За кого ты себя принимаешь?

С каждым шагом азарт из меня улетучивался. До своей площадки я добралась уже полной развалиной. Руки тряслись так, что я не меньше двух минут ковырялась в замке, прежде чем сумела справиться с ключом. На звук захлопнувшейся двери ко мне повернулись три головы — одновременно, как по команде. Шесть глаз, прикрытых темными челками, уставились на меня с удивленным осуждением. Трибунал молодости. Эрмина сидела в компании двух совершенно одинаковых подружек — они смотрели по телевизору музыкальную передачу. «Это моя майка и мои спортивные штаны», — соизволила заметить дочь. Вся троица в одну и ту же секунду подняла брови — словно кто-то повернул выключатель. Девицы затрясли головами, украшенными конскими хвостами, — в знак крайнего неодобрения. Я бревном рухнула на кровать.

Сегодня утром, проводив Арно, я отчетливо поняла, что больше не могу целыми днями сидеть сложа руки в ожидании его возвращения. Это было выше моих сил — терпеть бесконечно тянувшиеся до вечера часы, запрещая себе то и дело смотреть на еле ползущие по циферблату стрелки, словно сговорившиеся с коварным временем, чтобы оно тащилось как можно медленнее. Нет, время определенно играло не на моей стороне. Оно издевалось над моим нетерпением. Знай себе тикало, механически отсчитывая секунды, и ему было глубоко наплевать на меня и мои муки. Что же делать, спрашивала я себя. Первым на вопрос ответило тело. Ему не сиделось на месте. Глаза и руки отказывались повиноваться, когда я пыталась взяться за книгу или включала телевизор. Неподвижность стала тяжелым испытанием. Меня окатывало жаром; в висках стучало — мигрень заводила свою старую песню. Тогда-то, устав бороться с лихорадочным возбуждением, я и вспомнила об оздоровительном беге. В жизни не практиковала ничего подобного, но тут вдруг решила, что это именно то, что мне нужно, во всяком случае, бег поможет насытить двигательный голод. Оставалась одна проблема — у меня не оказалось подходящей одежды.

Эрмины дома не было, и я отправилась порыться у нее в шкафу. Заходя в ее комнату, я всякий раз ловила себя на ощущении, что вламываюсь в чужое жилище. Прекрати, Эжени, ты у себя дома. Не позволяй собственной дочери помыкать тобой. Ты что, забыла, что мать — полновластная хозяйка в квартире, что это она говорит детям, что можно, а чего нельзя? Может даже, единственная подлинная радость материнства как раз в том и состоит, что ты делаешь выбор за других, принимаешь за них решения и навязываешь им свою волю. Шкаф дочери служил идеальным олицетворением ее образа жизни — полный бардак, кораблекрушение после бури. Дверцы, похоже, стояли распахнутыми как минимум пару последних лет — закрыть их не представлялось возможным, так как наружу выпирали груды тряпок всех расцветок. Впрочем, я не могла не признать за дочерью определенной последовательности в действиях. В качестве жизненного принципа она выбрала анархию и упорно применяла его во всех без исключения областях своей деятельности. Если бы мы с ней встретились при других обстоятельствах, например были ровесницами, не связанными вопреки собственной воле узами крови, как знать, может, я бы даже оценила ее индивидуальность. Я потянула к себе майку с надписью «Голосуй за демократов» — любопытно, она в курсе, кто такие демократы, или полагает, что это название рок-группы, — попутно обрушив кучу барахла. Равнодушно пожав плечами, я пошарила на соседней полке и нашла спортивные штаны ядовито-зеленого цвета. Вернулась к себе в спальню и на дне своего платяного шкафа разыскала два образца античного искусства — пару кроссовок, купленных мной где-то в восьмидесятые и с тех пор брошенных за ненадобностью. Три розовые полоски по бокам успели покрыться плотным слоем пыли. Узковатые дочкины брюки я натянула не без труда. Торопливо собрала волосы в конский хвост. Меня переполняло желание поскорее отправиться бегать, и я не собиралась рисковать, слишком затягивая сборы, — всплеск энергии мог и угаснуть. Бетти стояла с разинутым ртом и следила за мной инквизиторским взором. Набросив на плечи оранжевую нейлоновую ветровку, я выскочила из квартиры. Мне предстояло наверстать годы инерции, и по улице я помчалась большими скачками.