Читать книгу "Моя жена – ведьма - Андрей Олегович Белянин"

не смог бы его задушить, будучи даже в лучшей физической форме, но моих сил еще хватало на то, чтобы удерживать страшную пасть в нескольких сантиметрах от лица. Мы глядели прямо в зрачки друг друга, пока до моего сознания не дошла абсолютно человеческая осмысленность его глаз. Волк-оборотень неумолимо напирал, и, вспомнив рассказ Наташи, я вдруг почувствовал прилив жгучей ярости. Она говорила, что в их стае были такие чудовища и они убили бы ее, если бы смогли догнать. Я видел в желтых, человеческих глазах тупую страсть маньяка-убийцы, и теплая слюна, сбегая с его клыков, текла мне на руки. Почему я не закричал, не позвал на помощь… не знаю… Наши силы были более чем неравны, и мне не объяснить, какие чувства заставляли меня продолжать бессмысленное сопротивление. Любовь? Ненависть? Гордость? Волк удовлетворенно зарычал, в клокочущих переливах его горла зазвучали торжествующие нотки победителя… Потом рык неожиданно резко прекратился, а по морде разлилось раздраженно-недоуменное выражение. Его лапы соскользнули с моей груди, зверь нервно обернулся — позади стоял бледный Иван и, вцепившись в хвост хищника, тащил его назад.

— Держись, волхв! Вдвоем небось одолеем.

Волк попытался крутануться назад, но царевич ловко дернул его влево, и зверь упал и покатился по полу. Когда он вновь вскочил на ноги, мы оба уже стояли плечом к плечу, готовые к обороне. О победе мы не думали, одолеть такого матерого волчару проблематично даже вооруженным людям, а у нас не было ничего, да еще и руки связаны, но почему-то очень хотелось подороже продать свою жизнь. Хотя, по сути разобраться, чем смерть от зубов хищника хуже сожжения заживо на костре? Мысли проносились в голове с феерической скоростью, не задерживаясь ни на секунду… Волк глядел на нас с непередаваемой ненавистью, шерсть у него на загривке вздыбилась, глаза стали отсвечивать красным, а клыки обнажились, острые, словно зубья пилы. Он бы, несомненно, бросился на нас, но в эту минуту раздался осторожный стук в дверь. Два быстрых удара, через паузу еще один и опять два быстрых. Зверь обернулся, дверь камеры приоткрылась, волк мгновенно нырнул в проем, и стальные засовы лязгнули вновь, запирая нас двоих. Двоих, потому что Иван первым делом шагнул в угол, где спал старик по прозвищу Сыч, чье лицо мне так не понравилось. Там валялись лишь обрывки одежды, самого старика не было.

— Оборотень! — сплюнул царевич, я кивнул. — Не порвал ли он тебя, часом?

— Нет… не успел. — Слова давались с трудом, только сейчас, когда все было позади, мной овладел панический страх. Что, если бы я не проснулся? Об этом не хотелось и думать…

— Одного не пойму, если сегодня всех сжечь порешили, зачем же они волка спустили на нас? Я-то в погребе этом уже трое суток сижу, а старика вот прямо перед тобой доставили. Мы с ним только познакомиться и успели.

— Он хотел меня убить…

— Знамо дело, на то он и зверь. Слышь, волхв, а почему ты ему слово чародейное не сказал? Нешто и вправду молитвы монашеские всю силу у тебя отняли?

— Нет у меня никакой силы. Я — поэт. Не колдун, не маг, не волхв, просто — поэт. Стихи сочиняю, а к волшебству не имею ровно никакого отношения.

— Ну, ну… — понимающе подмигнул Иван. — Только если бежать вздумаешь, меня с собой захвати. Хоть мечом, хоть псом, хоть конем боевым оберни — я тебе верой и правдой отслужу!

— Договорились, — устало хмыкнул я. — Но помни, я тебя честно предупредил…

— Вот уж спасибо, Серый Волхв! Пока живы — будем друг за дружку держаться, а уж наступит черед помирать — так и винить некого, от судьбы не сбежишь.

Хороший он парень. Я почему-то представлял царевичей несколько иными. В русских народных сказках они обычно кручинятся, вешая буйну голову ниже плеч, да еще вечно плачут горючими слезами. В это время, умиляясь зрелищу распустившего нюни здорового мужика, на них успешно трудятся разные Серые Волки, Василисы Прекрасные, Трое из ларца и еще с десяток сострадательных умельцев. Сам царевич проявляет себя либо в бездарной краже тщательно охраняемой Жар-птицы, либо в суровом поединке с Кащеем Бессмертным. Уже героизм, хотя обычно этого же Кащея сам царевич и выпускает на свет Божий по причине болезненного любопытства и недалекого ума. Собственно, и мой знакомый Иван отличался теми же недостатками, но, с другой стороны, он был прост в общении, вежлив, ненавязчив, неслезлив… Так что нельзя всех стричь под одну гребенку.

— Волхв?

— Да? — Я ответил прежде, чем сообразил, как он ко мне обратился.

— Ты вот говоришь, что сочинять обучен. За нами ведь придут скоро. Прочти мне песню какую-нибудь, или былину, или еще что… Не так мучительно ждать, а то уж пока на костер поведут, всю душу ожиданием вымотают.

— Хорошо, давай устроим маленький творческий вечер известного петербургского поэта Сергея Гнедина. То есть меня! Начнем, я думаю, с исторических стихов. О гусарах не будем, их еще и в помине нет, на смерть офицера Гумилева тоже не пойдет, а вот «Варвары»… Было у меня одно такое стихотворение, созвучное твоему времени:

Варвары! В хрип переходит крик.

Фыркает кровь из груди часового.

Всадник к растрепанной гриве приник,

Вслед ему грохот тяжелого слова…

Варвары! Вздрогнул седой Ватикан.

Тяжесть мечей и задумчивых взглядов…

Боли не знают, не чувствуют ран,

Не понимают, что значит преграда.

Город ли, крепость, гора ли, скала…

Что бы ни стало — едино разрушат!

И византийских церквей купола

Молят спасти христианские души.

Но и сам Бог что-то бледен с лица…

Страх как комок обнажившихся нервов…

И под доспехами стынут сердца

Старых и опытных легионеров.

Хмурое небо знаменья творит,

Тучи в движении пепельно-пенном.

Варвары! Посуху плыли ладьи

К окаменевшим от ужаса стенам.

Быль или небыль о предках гласит…

Ждет лишь потомков пытливого взгляда,

Как Святослава порубанный щит

На неприступных вратах Цареграда…

— Ух ты! — тихо восхитился царевич Иван. — Вот она, оказывается, какая, твоя поэзия!

— Нравится?

— Очень. Большой дар тебе Господом дан, очень уж редкое это умение так красно да складно истории рассказывать. Чую, прогремят твои строки в веках…

— Ну… на самом-то деле это далеко не лучшее мое стихотворение. — Как и всякий поэт, я был весьма падок