Читать книгу "Черная капелла. Детективная история о заговоре против Гитлера - Том Дункель"

этому привыкнуть. Некоторые засыпали, другие жаловались, что, пока они пытаются проникнуть в глубины подсознания, их товарищи курят трубку. Но Бонхёффер требовал, чтобы они продолжали медитировать. В программе преобладали не научные дисциплины, а практические навыки. Студенты писали проповеди, изучали ритуалы крещения, венчания и отпевания. «Брат Бонхёффер», как к нему обращались, раз в неделю обсуждал со студентами текущие события. Он говорил о пацифизме, об этических аспектах гражданского восстания и убийства злонамеренного диктатора[112].

Меж тем благодаря набирающему обороты маховику милитаризации экономика Германии заметно оживилась. Пусть личных свобод становилось все меньше, зато средняя зарплата росла. Нацисты все яростнее затыкали несогласных и навязывали народу идею тотальной унификации (Gleichschaltung). Длинные руки гестапо и СС дотягивались всюду. Бонхёффера предупредили, чтобы в телефонных разговорах он не упоминал епископа Джорджа Белла: имя этого высокопоставленного британского священника и политика могло привлечь ненужное внимание. Так епископ Белл стал «дядей Джорджем». Схожие меры безопасности предпринимала и вернувшаяся в Берлин семья Бонхёффер. Боясь доносов, Паула и Карл перестали говорить о политике в присутствии слуг.

Второго декабря 1935 года вышел «Пятый указ о применении закона для защиты Немецкой евангелической церкви». Это была попытка задушить упрямую и независимую Исповедующую церковь. Она больше не могла собирать деньги, распространять печатные материалы, делать публичные заявления, обучать семинаристов или проводить рукоположение.

Дитрих Бонхёффер писал друзьям: «Теперь все, что мы тут делаем, незаконно». Но прекращать он не собирался.

9

Партийный праздник

Раз в год нацистская Германия вспоминала о роскоши и величии Римской империи. В сентябре не менее миллиона самых верных последователей собирались в средневековом Нюрнберге на партийный съезд — нечто среднее между политическим собранием, актом всеобщего единения в шатрах и причудливыми музыкальными представлениями в духе Басби Беркли[113]. Праздник разворачивался на площади в 15,5 квадратных километра и длился целую неделю. Парад с участием военной техники. Марширующие солдаты. Стремительно несущаяся кавалерия. Гитлерюгенд. Факельные шествия. Толпы нацистов, размахивающих флагами со свастикой. Лучи прожекторов, пронзающие небо. Пламя, пляшущее в гигантских высоких чашах. И конечно, выступления канцлера Гитлера, приводившие толпу в экстаз.

Немецкий журналист, который более десяти лет освещал обращения Гитлера, говорил, что тот обладал потрясающим ораторским даром и буквально гипнотизировал слушателей… и себя самого: «В кульминационные моменты своих выступлений он очаровывался сам собой»[114]. Берлинский корреспондент новостной службы Уильяма Рэндольфа Херста, Уильям Ширер, во время партийного съезда 1934 года видел, как тысячи нацистов собрались на улице перед отелем, где остановился Гитлер. Люди хотели хотя бы одним глазком увидеть фюрера. В конце концов он вышел на балкон, чтобы собравшиеся могли его поприветствовать — почти Папа Римский, благословляющий верующих на площади Святого Петра. Толпа «смотрела на него, словно он был мессией, — записал Ширер в дневнике, — их лица стали абсолютно нечеловеческими»[115].

Каждый съезд имел свою тему. В 1935-м он был посвящен «Митингу свободы», ставшему главным событием года. Гитлер изгнал демонов Первой мировой войны, провозгласив отказ от Версальского договора и возвращение к военной повестке. Рейхстаг утвердил так называемые нюрнбергские законы 15 сентября. Эти законы окончательно утверждали антисемитизм, открывая путь для нечеловеческой жестокости в отношении еврейского населения.

Одни нюрнбергские законы всего лишь усложняли евреям жизнь: евреи не могли нанимать женскую прислугу моложе сорока пяти лет или носить нацистские флаги. Другие были более серьезными. Закон о защите немецкой крови и немецкой чести объявлял преступными сексуальные связи между истинными арийцами и евреями, не говоря уже о браке. Закон о гражданстве предоставлял полные права только лицам «немецкой или родственной крови». Евреи и другие неуказанные национальности оказались гражданами второго сорта. Правила определения еврейства были произвольными и постоянно пересматривались. Человека однозначно признавали евреем, если у него было трое-четверо бабушек и дедов еврейской крови. Один или два еврея в роду отправляли человека в серую зону смешанной расы (Mischling), но пока что он все же считался гражданином Рейха.

На составление нюрнбергских законов ушло более года. В начале июня 1934 года министр юстиции Франц Гюртнер провел совещание с семнадцатью членами «комиссии по реформе уголовного права». Интересно, что примером для подражания комиссия избрала Уголовный кодекс США, единственной страны западного мира, где запрещались смешанные браки и сохранялась сегрегация — подобные законы существовали более чем в тридцати штатах. Заместитель Гюртнера, Роланд Фрейслер, чья позиция по этническому вопросу была наиболее жесткой, заявил: «Эти штаты явно имеют абсолютно недвусмысленное законодательство, и это законодательство идеально нам подходит»[116].

На июньском совещании присутствовал и Ганс фон Донаньи. Вместе с Гюртнером он оказался в меньшинстве в своих попытках смягчить расовые законы Германии. Донаньи указывал, что США подходят к расовым проблемам слишком узко и исключительно с точки зрения «черные против белых» — никаких упоминаний о евреях у них нет. «Законодательство говорит о белой расе, противопоставляя ее всем цветным расам, — говорил Донаньи. — А поскольку евреи принадлежат к белой расе, им гарантируются все права белых»[117].Неизвестно, повлияли на комиссию эти слова или что-то еще, но в итоге нюрнбергские законы каким-то образом все-таки подразделяли еврейство — сотни тысяч «смешанных» евреев были избавлены от полномасштабных расовых ограничений.

Нюрнбергские съезды демонстрировали откровенный трайбализм — тем более опасный, что немецкая нация не просто зациклилась на себе, но и вела себя агрессивно по отношению к другим. Это окончательно убедило американского консула Раймонда Гейста в том, что развитие Германии — больше, чем действия демонического властолюбца, навязывающего свою железную волю запуганному и послушному населению. В этом причудливом танце партнеров было даже не двое. Нацизм вовсе не был безжалостно навязан «свободолюбивому и мирному населению», — писал Гейст в служебной записке одному из своих начальников в Госдепартаменте. Наоборот. Немцы «воинственны в душе» и не склонны к демократии. Они тяготеют к диктатуре, которая отражает их «национальный характер» и «национальные устремления».

Гейст настаивал, что внешние наблюдатели не осознают всей серьезности происходящего и курс отношений с Германией должен быть скорректирован. Политические реалии страны были неочевидными для внешнего наблюдателя и устрашающими. «Германия — это гитлеризм, а не Гитлер — это Германия»[118].

Друзья и почитатели Карла фон Осецкого прекрасно осознавали это тонкое отличие. Они стали искать помощи за пределами страны. Они рассказали миру