Читать книгу "Белые терема - Владимир Константинович Арро"

а я — нет!

Стекла нашлись — три квадратных недомерка. У Ваньки отлегло от сердца. Степа тем временем прикинул что-то в уме, сбегал в комнату и принес свой чемодан. С самого дна он достал три похвальные грамоты и примерил их к стеклам.

— Ну, в аккурат, — сказал он. — Читай.

Ванька прочитал то, что было написано на грамотах, посмотрел еще и другие Степины документы и пошел домой.

По дороге ему встретились замотанные по брови девчонки. Они несли клюкву. Ванька хотел пройти мимо, но Зина Голубева крикнула:

— Веселов! Ты что же это картинки раздавил? Все делали, а он сел и раздавил.

Девчонки засмеялись.

— А я и не только картинки, — сказал Ванька. — Вот приду к тебе в избу и стекла повыбиваю!

— Ишь какой нашелся! — разгневалась Зина. — Ты приди только, я брату скажу! Дурак!.. Все работали, а он сел и раздавил… Рохля!

Ванька погнался было за ними, но девочки вбежали в Зинину калитку и стали показывать ему оттуда языки.

Ванька плюнул и повернул к дому. На него вдруг напала тоска.

Время уходило. Засветло нужно было еще сделать десять километров до школы, а чтобы успеть заменить стекла на картинках, надо бы выходить сейчас…

Дома никого не было. Он достал из печи горячего супу и похлебал несколько ложек прямо из чугунка. Но есть не хотелось. Ванька сел на стул.

Он подумал, что хорошо бы не ходить в школу недельку, покуда все не забудут про раздавленные картинки. А там можно и стекла раздобыть. Он представил, как пойдет один за орехами, как днем будет помогать отцу на лесопилке, а вечером станет жечь на огороде костры.

«А может, и вообще школу брошу, — подумал Ванька. — Дело ли картинками заниматься? Пора зарабатывать. Так и отцу скажу. Будем на телевизор копить».

Он оглядывал комнату, отыскивая место, где всего удобнее будет поставить телевизор. И вдруг увидел на стене — как будто впервые увидел! — примелькавшиеся и надоевшие застекленные картинки. Когда-то давно мать, ездившая с мясом в город, привезла их с базара. Они были сделаны из искристой фольги, вправленной под черные стекла. На одной была кошка с синим бантом, а на другой — цветы. Картинки потемнели от пыли и от мушиных следов, но если их почистить да потереть…

Ванька торопливо снял их со стены, сложил лицом друг другу и побежал прочь из избы.

«Сумку забыл, — вспомнил он, когда уже шел через лес. — Денег не взял ни копья… А мои картиночки не хуже!»

И почувствовал, как легко, как интересно жить!

МИХЕИЧ С ВЫСТАВОК

Рядом с моим домом большая, в два сруба, изба. Синие окна ее убраны одинаковыми белыми занавесками, а под самой крышей железная вывеска: «Интернат».

В воскресенье до сумерек по тракту и проселкам, по лесным невидимым тропам тянутся к интернату югозерские, титовские, ожиговские, усачовенские ребята. Тащат за плечами котомки и мешки — в них пропитание на неделю. У титовских картошка и розовое сало, у югозерских — сушеная плотва и пироги с рыбой. И у всех в плетеных кошелях горшки с молоком.

И называются все они теперь интернатскими.

Я любил смотреть из окна, как подходят к интернату эти маленькие колонии людей, несущие в себе особый дух старинных своих деревень. Я собирался дойти до каждой из них, чтобы понять, чем волнуют меня даже самые их названия.

Всю неделю интернат гудел, как улей: кто рубил дрова, кто тащил воду, кто выплескивал что-то, кто просто бегал и всем мешал.

А в субботу с последним колокольчиком шум обрывался, как после внезапно утихшего дождя. И снова все превращались в югозерских, ожиговских, усачовенских…

Один лишь Михеич с хутора Выставки всю неделю оставался самим собой. Он не желал жить в интернате. По его разумению, лучше было каждый день проделывать двенадцать километров пешком. Кто говорил двенадцать, кто — четырнадцать, а точно никто не знал, потому что ни одна машина не могла добраться до Выставок.

Много дней я уговаривал Михеича, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу, лобастый, настороженный, и все кивал, со всем соглашался. А когда я замолкал, говорил, как о деле, навсегда решенном:

— Ну, я пойду…

И уходил в своих огромных сапогах, подпоясанный широким ремнем, с сумкой через плечо.

У нас в учительской долго шел по этому поводу спор. Анна Харитоновна махала рукой:

— Эгоист! Что вы хотите: Выставки — это ведь хутор. Там у них все эгоисты!

— А может быть, у него там сильная привязанность? — сомневалась новая учительница по французскому — Эмилия Борисовна. — Собака, например, или голуби. У мальчишек так бывает, я читала…

Однажды к нам в школу привезли учебный фильм. Мы задержались после уроков довольно долго. А когда сдернули одеяла с окон, увидели, что быстро темнеет, потому что идет гроза.

Все побежали тогда с криками к интернату, а я складывал ленты и ждал, что станет делать Михеич.

Скрипнула дверь, и в коридоре застучали его сапоги. Я быстро собрал аппарат и выбежал на крыльцо.

Тучи шли низко и тяжело. Во всю ширь вспыхивал горизонт. Ах, как хотелось домой, за стены, за стекла, под крышу, к веселому огню в печи! Но где-то шел Михеич. Упрямый, как столб. Я посмотрел еще раз на небо и побежал.

Видно, он торопился, потому что я догнал его на краю деревни, за кузницей. Над лесом было темно, там все время вспыхивало и грохотало, но дождь еще не начинался — Михеич шел прямо на него.

Я окликнул его, он испугался, побежал, но потом увидел, что я один, и остановился.

— Куда это вы под грозу собрались? — спросил он. — Или, может, обратно меня уговаривать?

— Пойдем, Михеев, — торопливо сказал я. — Пойдем ко мне. Чаю горячего попьем, почитаем.

— А в интернат меня не будете запихивать?

— Я же сказал — ко мне.

Он посмотрел на небо. Тучи угрожающе рокотали.

— Ладно уж, — согласился он. И мы побежали.

Он и чай пил, не снимая сумки. Только кепку свою согласился снять. Все поглядывал на окна, показывая, что гость недолгий.

— Ну, а мать как на это дело смотрит? — спросил я в середине нашего тягучего разговора.

— А что мать, она со мной заодно.

— А в чем же вы заодно? Чем вам не нравится интернат?

— Сказать? — спросил Михеич. — А не обидитесь?

— Скажи, будь другом. А то я уж не знаю, как тебя и понимать.

— А вот так, что не привыкли мы к этому с матерью. Не любим, вот и все.

— Чего именно?

— Да порядков ваших, когда прячут всё