Читать книгу "Полночь! Нью-Йорк - Марк Миллер"

опаски (это было одно из многих действий, запрещенных в Райкерс, потому-то он так и поступал теперь – пора отвыкать от тюремных привычек!) и открыл дверь лофта, мучимый дурными предчувствиями. Все оказалось в полном порядке. Все, кроме одного: «сторож» спал без задних лап, и его не разбудил щелчок замка. В довершение всех безобразий пес отдыхал на кровати.

Первым побуждением Лео было как следует наподдать нарушителю порядка, но он вспомнил стеклянные приютские клетки и передумал. Кокер слегка похрапывал и видел сны, длинные уши то и дело нервно вздрагивали.

Лео улыбнулся, вспомнив, что в тюрьме, где моменты покоя, когда человек принадлежит только себе, очень редки, сон – величайшая ценность. Снова пошел снег, редкие пухлые снежинки медленно планировали на холоде, летели через дорогу, гонимые порывами ветра. Он сходил в ближайший магазин самообслуживания и отоварился чистящими средствами, зубной пастой и щеткой, шампунем и мылом, потом заглянул в «Гараж гурманов» на Брум-стрит, 489, и накупил продуктов: яиц, спагетти, кофе в зернах, оливкового масла, стейков, жареного калифорнийского цыпленка с ямсом, взял меч-рыбу и красный итальянский радиккьо[48] из Тревизо.

Вернувшись на «камбуз» с тяжелыми пакетами, он застал собаку в той же позиции. Спящей. Невероятно! И это, по-вашему, сторожевой пес?

Чуть больше тридцати часов назад ребята Ройса Партриджа III нанесли Лео визит и передали требование босса вернуть два миллиона долларов. Лео даже приблизительно не представлял, где он за две недели достанет такие деньги. Слишком мало времени… Даже если немедленно вернуться к работе, подходящий «клиент-простак» вряд ли найдется. Мысленно произнесенное слово «писать» пробудило жгучее желание встать к мольберту и успокоить прятавшуюся в дальнем углу мозга ностальгию.

Он наслаждался сочной ножкой цыпленка (никакого сравнения с дрянью, которую в Райкерс называют едой!) и голосом Леонарда Коэна, наплывавшим на него из двух колонок. Певец напоминал, что краплены карты и не с чего ходить[49], и тут в дверь постучали. Лео выключил музыку, услышал: «Это Финк», – открыл и оказался лицом к лицу с рыжим копом-коротышкой. В руке хитрован держал стаканчик дымящегося кофе.

– Можно войти?

Прозвучало не как вопрос. Финк вбежал в квартиру, как боксер на ринг, сделал несколько шагов и воскликнул:

– Ух ты, как здесь просторно! Не то что моя берлога в Куинсе! Ваша или снимаете?

Он резко повернулся, так что заиграли мускулы под слишком узкой курткой.

– Не похоже на Райкерс, да, приятель?

Финк допил кофе, кинул в рот пластинку жвачки и уставился на Лео:

– Вы не сказали, что только что вышли из тюрьмы…

В воздухе повисла пауза. Лео молчал, коп жевал. Молчание длилось и длилось, но тут проснулся кокер, тявкнул, весело завертел хвостом и спрыгнул с кровати, решив поприветствовать гостя. Финк аккуратно погладил пальцем черный собачий нос.

– Не знаю, что и думать… – задумчиво произнес он. – Бывший подделыватель картин якобы случайно оказывается на аукционе, где молодая женщина покупает один из лотов за четыре миллиона долларов. Она идет через парк, на нее нападает негодяй, легко ранит, а рецидивист приходит жертве на помощь. Кстати, мне почему-то кажется, что вот эти… украшения… – Финк кивнул на синяки на лице Лео, – вы получили гораздо раньше… Странная складывается картина, вам так не кажется? Вроде обманки. Граница между жизнью и искусством стерта… мошенник вмешался в псевдопокушение… Чистый хеппенинг, можно даже сказать перформанс… Называйте как хотите, автор вы.

Лео не знал, насколько соответствует истине песня The Strokes «New York City Cops» и действительно ли нью-йоркские полицейские не такие уж умные ребята. Возможно, это еще одно тупое клише для богатеньких. «Экземпляр», который нанес визит в лофт, выглядел прожженным типом.

– Ну что, я прав? Это была инсценировка?

– Я только что с нар.

– Отвечайте на вопрос, не увиливайте.

– Нет. Вы не правы.

– Где учат подделывать картины?

Лео улыбнулся, не скрывая сарказма.

– Сделаете так еще раз, – проворчал Финк, – получите в зубы.

Лео промолчал, но улыбаться не перестал.

– Вы ведь не успокоитесь? – спросил Финк. – Снова начнете рисовать фальшивки. Это ведь как наркотик, с него не слезешь. Копировать Пикассо так, что ведутся первоклассные специалисты, – все равно что играть в покер с лучшими и брать над ними верх. Между прочим, я обожаю покер. Неплохо играю, замечаю, кто блефует, кто нет, а Пикассо ваш – полный отстой.

Лео и глазом не моргнул. Он улыбался.

– Думаете, я ни хрена не смыслю в искусстве? – Финк подмигнул.

Лео молчал, смотрел сквозь Финка, как в больничной палате Лоррен, где тот чувствовал себя невидимкой, ничтожеством.

– Ладно… – Доминик Финк вздохнул, выплюнул жвачку в картонный стаканчик. – Забудьте. Один совет, Ван Меегерен: не пытайтесь меня перехитрить. Мы еще встретимся. Рано или поздно вы снова оступитесь. Это так же точно, как то, что моя мать – не ваша… Когда придет время, я буду на месте.

Полицейский пошел к двери. Лео улыбался, и улыбка исчезла, только когда он остался один.

Лоррен все еще в больнице Маунт-Синай; она сидит на кровати в своей палате и смотрит на женщину, которая говорит с ней как с десятилеткой. Эта женщина – ее мать. В Нью-Йорке 15:13, в Париже 09:13 утра. У них так мало общего, что Лоррен готова усомниться в родстве, иногда она даже сомневается, что их девять месяцев связывала пуповина. С течением лет красота Франсуазы Бальсан утратила блеск, но приобрела подлинность. Черты лица не кажутся суровыми, то, что только угадывалось за прелестной оболочкой, стало очевиднее. Франсуаза – жесткая и эгоистичная женщина. Ее тело стало массивным, как старинный буфет.

– Ты меня слушаешь или нет? – раздраженно спрашивает из планшета мадам Бальсан.

Лоррен смотрит на женщину, сидящую у камина в низком кресле в стиле Людовика XV, между пьемонтским комодом XVIII века и собранием английских и китайских древностей, мастерски расставленных во всех комнатах квартиры на улице Ле-Тасс, в Шестнадцатом округе столицы. Окнами на Трокадеро и Музей Человека.

– Да, мама.

– Гулять ночью по Центральному парку – верх идиотизма, и как тебе только в голову пришло подобное?!

Лоррен не отвечает, она давно поняла, что спорить бессмысленно: последнее слово все равно за матерью. Всегда. Тех, кто не сдается, она доканывает, так зачем терять время?

24 декабря, ей шесть лет, они с матерью катаются на коньках в Рокфеллеровском центре. Внезапно Лоррен подворачивает ногу, падает, морщится от боли, вот-вот заплачет, рядом останавливается мать, смотрит на нее и отдает приказ: «Вставай, на тебя все смотрят. И не ной, как мокрая курица, я не люблю мокрых куриц. Мне за тебя стыдно. Пожалуйста, не позорь