Читать книгу "Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс"

прежних лет, а я ставил галочки около нужных названий и вписывал, сколько экземпляров заказать.

На второй год учебы в Чикаго я открыл для себя музыку Новой Венской школы: Шёнберга, Берга и Веберна. Полюбил ее и, собственно, писал по ее образцу свои первые сочинения. Когда «Коламбиа рекордз» издала полное собрание струнных квартетов Арнольда Шёнберга, которые Струнный квартет Джульярда великолепно исполнил специально для записи, я возликовал. Надо сказать, что выбор пластинок с классической или «серьезной» музыкой для розничной продажи — задача позаковыристее, чем закупки дисков Синатры, Стрейзанд или Пресли. Иногда для магазина пластинок в Балтиморе было более чем достаточно одного-двух экземпляров — максимум трех — классики из, так сказать, стандартного списка. Этого количества вполне хватало на несколько месяцев или до следующего сезона закупок. Но я, движимый пламенной любовью к этой музыке, не удержался и заказал целых четыре комплекта квартетов Шёнберга!

Недели через две оптовики прислали коробку пластинок. Доставка товара всегда была волнительным моментом. Бен, которого такие моменты тоже радовали, присоединялся к нам с Марти. В те времена мы заранее не знали, как выглядят конверты пластинок: каталог содержал только список названий. Но уже начиналась эпоха дисков-гигантов — благодатные времена для художников и фотографов, поскольку конверт двенадцать на двенадцать дюймов давал большой простор для творческого самовыражения. Мы с предвкушением вскрыли коробку. Внутри обнаружился Шёнберг. Четыре комплекта.

У Бена отвисла челюсть.

— Эй, сын, что это ты удумал? — взревел он. — Хочешь, чтоб я разорился?

Я объяснил, что это новые шедевры современной музыки, которые обязательно должны присутствовать в ассортименте нашего магазина.

Бен долго смотрел на меня, не говоря ни слова. Его огорошила моя наивность. Как так: я уже почти четыре года торгую пластинками, и вдруг… У него в голове не укладывалось, что я способен на такую глупость.

— Ладно, — сказал он наконец. — Послушай, вот что я сделаю. Поставь их на полки вместе с обычной классикой. Когда продадим последнюю, скажешь мне.

На протяжении последующих семи лет, когда я приезжал в Балтимор и заходил в магазин, я проверял, как там эти пластинки. И вот однажды приезжаю и вижу: ни одного комплекта не осталось. В восторге показываю Бену на пустое место на полке:

— Шёнберг… Раскупили!

В такие моменты Бен всегда проявлял выдержку. Он тихо сказал:

— Ну что, сын, усвоил урок?

Я молчал. Просто ждал, что дальше.

— Дай мне время — и я сумею продать все, что угодно, — добавил Бен.

Правильно мне сказал Орнетт много лет спустя: музыкальный мир и музыкальный бизнес — не одно и то же.

Вот так мы учимся. Бен многому научил нас с Марти; но, как показывает этот пример, не всякий урок усваивался на лету.

Звучание центральноевропейской серьезной музыки, особенно камерной, сызмальства было неотъемлемой частью моего «я», но в моей музыке оно, пожалуй, стало заметным лишь спустя почти полвека, когда я начал писать сонаты и произведения для струнных без аккомпанемента, а также много фортепианной музыки. Правда, еще раньше я сочинил несколько струнных квартетов для Кронос-квартета, а также несколько симфоний, но эти вещи, написанные на пятом, шестом и седьмом десятке лет, мало чем обязаны прошлому. Теперь же, когда мне далеко за семьдесят, моя нынешняя музыка отдает дань минувшему. Забавный поворот, но как вышло, так вышло.

То же самое получилось с джазом: много воды утекло, пока я не начал осознавать, как джаз проник в мою музыку. Поскольку джаз — преимущественно импровизационная форма, я вообще не находил никакой связи между ним и своей музыкой. И лишь совсем недавно, размышляя о роли джаза в моей биографии, кое-что обнаружил и удивился. Несколько лет назад Линда Брумбах и ее «Помигрэнит артс компани» сделали новую постановку «Эйнштейна на пляже». Поскольку часть музыки к «Эйнштейну» много лет входит в репертуар моего ансамбля, я занимался преимущественно исполнением этой музыки. Но недавно я слушал какие-то ранние записи «Поезда» из первой сцены первого акта. И вдруг расслышал то, что почти сорок лет ускользало от моего внимания. Один фрагмент показался мне до боли знакомым. Я начал копаться в своей коллекции пластинок и набрел на музыку Ленни Тристано. Отлично известную мне музыку. Я слушал ее вместе с Джерри на заре своего знакомства с джазом. И тут-то я припомнил, что, перебравшись в Нью-Йорк, каким-то образом раздобыл телефон Тристано и позвонил ему. Стою в телефонной будке на Аппер-Вест-Сайд недалеко от Джульярда, и, к моему полнейшему изумлению, трубку берет сам Тристано.

— Мистер Тристано, меня зовут Филип Гласс, — выговорил я, запинаясь. — Я молодой композитор. Я приехал в Нью-Йорк учиться, я знаю ваше творчество. Нет ли какой-то возможности взять у вас уроки?

— Вы играете джаз?

— Нет, джаз я не играю.

— На рояле играете?

— Немножко. Собственно, я приехал учиться в Джульярд, но я люблю вашу музыку, и мне просто захотелось пообщаться с вами.

— Что ж, — сказал он, — спасибо за звонок, но ума не приложу, что я мог бы для вас сделать.

Он обошелся со мной очень любезно, почти ласково. Пожелал мне удачи.

И вот теперь, спустя пятьдесят лет, переслушивая музыку Тристано, я нашел то, что искал. Два трека. Первый — Line Up, второй — West 32nd Street. Послушал — да! Оно самое! Нет-нет, ноты не совпадают. То, что я заметил, вероятно, не заметило бы большинство слушателей. Но в моем «Поезде» всецело, в точности уловлены энергия, «настроение» и, как бы я выразился, «намерения» музыки Тристано. Моя вещь не похожа по звучанию на произведения Тристано, но их объединяет идея продвижения вперед, напор, уверенность в себе. И там и там есть нечто атлетическое, беспечно-нахальное, что-то наподобие: «Мне без разницы, будете ли вы слушать эту вещь, — она существует, хотите вы того или нет».

Эти произведения Тристано — по сути, импровизации для одной руки — его самые впечатляющие достижения. Он записывал на медленной скорости дополнительный трек — ровный поток шестнадцатых нот, а потом ускорял пленку и накладывал поверх свою импровизацию. Это наполняло его музыку головокружительной бодростью и электризующей энергией, которым нет аналогов. Ты угадываешь, кто играет, едва заслышав эти воодушевляющие фортепианные партии. Не знаю, был ли Тристано широко известен как музыкант. Мне он был известен прекрасно, потому что я набрел на его пластинки и восхитился. Я никогда не слышал, как он играет вживую… да и мало кто слышал, наверное. Возможно, некоторые джазисты знали его в качестве учителя. Для меня он определенно был учителем. Умер он в 1978-м, но в джазовом