Читать книгу "Занимательная география - Сергей Аржанов"

Ташкент орошается водами р. Чирчика. Чирчик берет свое начало далеко от Ташкента, берет начало из ледников на горах и, как горная река, течет столь быстро, что приходит в Ташкент с температурой 12–15°. Когда в воздухе температура близка к 40 или даже выше, вода в 15° кажется очень холодной, а вода в 12° кажется ледяной.

Купаясь, мы редко мерили температуру, но каждый раз, когда бросались в свеженапущенную воду, у нас захватывало дыхание, мы никак не могли долго оставаться в воде, и полученного от краткого купания охлаждения было всегда достаточно для того, чтобы можно было после купанья (мы купались перед обедом) весь обед просидеть сухим. Просидеть без пота! Это не так легко, как кажется; это прекрасно показывает, насколько холодна вода в купальнях.

Конечно, кроме купанья и прохладных ночей, в громадной степени смягчали ташкентскую жару аккуратный и многократный за день полив всех улиц города и прекрасная обсадка улиц деревьями, которая тогда существовала. Ведь были улицы, которые обсажены деревьями в три ряда. И какими деревьями, с какой могучей кроной и с какой исключительно могучей листвой!

Трудно представить себе густоту листвы туркестанского карагача. Только сильный и притом продолжительный дождь пробьет эту густую листву, сквозь которую в солнечный день пробиваются только немногие, слабые блики солнца.

А какая ширина кроны! Когда я в последний раз был в Ташкенте (это было в 1920 году), я непременно хотел увезти с собой точные данные о ширине кроны карагача. Я остановился на одном, росшем на улице, отнюдь не самом большом из карагачей и измерил шагами расстояние от ствола дерева до крайних оконечностей его ветвей; я насчитал 12 шагов.

Карагачи и пирамидальные тополя. Арыки, журчащие по обе стороны улиц. Сарты, всюду снующие по улицам Ташкента; вот один с большой корзиной на голове, покрытой чистой кисеей; он идет и на необыкновенно высоких нотах широким, протяжным мотивом кричит:

— Бу-у-улкэй… горячэй… сладкэй… булкэ-э-эй…

Вот другой; он несет также на голове корзину, но в ней — цветы, и этот говорит речитативом, равномерно повышая первый раз и понижая второй раз тон, Одно и то же слово:

— Аромат… аромат…

Кажется, как будто он разговаривает сам с собой. Кажется, будто он спрашивает: «Аромат?» и сейчас же с большим убеждением отвечает: «Аромат!»

Все это так далеко теперь пространственно от меня. Но все это так близко и стало родным. Ведь в 20-м году я встречал сартов не только на улицах; я встречался с ними на рабфаке Среднеазиатского Государственного Университета. Там они не кричали уже «булкэ-э-эй»; они изучали те страны, которые производят зерно для этих самых «булкэй». Там они не бормотали также «аромат-аромат»; они изучали, какое значение имеет аромат для жизни растений.

От Ташкента до Мерва

Вагоны поезда Среднеазиатской железной дороги стояли сплошь окрашенные в белый цвет; в вагон-ресторан грузили лед. Все это обещало трудный путь, но так как это было ново, то приготовления к жаре скорее радовали, чем огорчали или озабочивали.

Я знал, что на предстоящем пути надо не прозевать два пункта: Тамерлановы Ворота и мост через Амударью.

Но путь дал мне гораздо больше.

Перегон за перегоном, и передо мной, — правда, слишком поспешно, но все же развертывался лист за листом альбом туркестанского пейзажа и туркестанского хозяйства.

Сначала сады, без конца сады и без конца огораживающие их глинобитные заборы — дувалы. Дальше — бахчи; плети арбузов и дынь стелются по земле, на них почти нет листвы; арбузы еще выделяются кое-как своим зеленым цветом, но дыни, окраски, по большей части грязно-зеленой или желтой, переходящей в коричневую, издали совершенно пропадают для глаза, и бахчи кажутся заброшенным полем, еще не прибранным с прошлого года. А вот поля хлопчатника; веселые, зеленые заросли раскидистого кустарника; сейчас они только зелены; а осенью они покроются белыми хлопьями созревших хлопковых семян, выпирающих из лопнувших коробочек плода.

Больше всего привлекают взор рисовые поля. Они изумительны по разделке; они кажутся произведением чертежника-художника, и трудно поверить, что это — работа земледельца: до того чиста, до того математически точна работа.

Поле, предназначенное под рис, делится на отдельные площадки, и каждая площадка огораживается земляным валиком. Каждая площадка выравнивается с изумительной точностью так, чтобы все поле имело определенный наклон. Этот наклон отнюдь не крут; он незаметен для глаза, и нужна вся зоркость, вся точность глазомера туземца, в течение веков воспитавшего свой глаз, чтобы придать полю этот плавный легкий уклон. В валиках, разделяющих площадки, сделаны выемки на глубину приблизительно половины высоты валика. В головную площадку напускается вода; она заливает всю площадку и, когда дойдет до дна выемки, начинает переливаться в соседнюю площадку. Там повторяется то же самое. Таким образом, вода покрывает все поле, покрывает его на совершенно определенную глубину, и все время медленно сменяется, — медленно именно потому, что уклон каждой площадки весьма невелик. И оттого, что вода сменяется лишь очень медленно, она хорошо прогревается.

Кстати сказать, рис берет громадные количества воды; если вы примете во внимание только что указанный способ культуры этого болотного злака, — а имейте в виду: рисовые поля затоплены от посева до сбора жатвы, — вы не удивитесь, что рис требует до 3 тысяч куб. м воды на 1 гектар.

Но рисовые поля там, дальше, — у Самарканда. Мы пока проехали только первые станции от Ташкента. Подходим к станции Сырдарьинская. И в вагоне большое удивление. Подумайте: мы едем в июле, в разгар жары, а Сырдарья разлилась!

— Что это? Наводнение? — спрашивают пассажиры.

Но это не катастрофа; это — норма. Сырдарья берет свое начало в высоких горах из ледников. Высокогорные льды в силах растопить только горячее летнее солнце; Сырдарья, как и другие туркестанские реки, как все горные реки, разливается именно в разгар летней жары. Они, горные реки, разливаются именно тогда, когда равнинные реки пересыхают.

А дальше — Голодная Степь, и вместе с ней — чудо превращения пустыни в культурный, насыщенный производством уголок: человек провел оросительные каналы и дал жизнь пустыне.

«Тамерлановы Ворота» дают меньше впечатлений; это — ущелье, пробитое речкой Санзаром в Нуратинском хребте. Скалы дики, проход узок, но скалы эти здесь не высоки; поэтому, когда поезд проходит самое ущелье, оно кажется и менее величественным и менее узким, чем когда смотришь на него издалека; тогда оно действительно кажется узкой щелью в хребте, и стены его кажутся совершенно отвесными. Тогда становится понятной и легенда: горы сами собой расступились, когда к ним подошел Тамерлан в своем походе из Азии в Европу.