Читать книгу "Визит нестарой дамы - Мария Арбатова"

– Хорошенькая, – сказали мы в один голос, столкнувшись лбами над бумажником.

– Теперь уж скоро не защитится, – довольно засопел он, – целый день вокруг сына скачет. Какие-то там памперсы, бутылки с нагревателями… Дочку растил и слов таких не знал.

«Много ты ее растил!» – чуть не ляпнули мы с Ёкой, переглянувшись. Пока Пупсик стирала пеленки, Васька пил и гулял.

– А ты, Ёка, одна все? – бестактнейше заехал он.

– Ты на тачке приехал? – уточнила Ёка.

– Ну?

– Тачка приличная?

– Девятка.

– Понятно, – сказала Ёка с плохо скрываемой жалостью, – там «мерседес» у подъезда, а в нем мужик, видел?

– Ну видел.

– Мой шофер, охранник и друг… Между прочим, бывший спортсмен, – сказала Ёка, подняла носовой платок и демонстративно засунула его в бюстгальтер.

– По молоденьким пошла? – ухмыльнулся Васька.

– А что я, хуже тебя, что ли? – удивилась Ёка. – Я на своем поколении уже обожглась. Вы же ничего не можете, только болтать и жаловаться. Вы все, московские мальчики, привыкли, что за вами до пенсии в туалете мамочка воду спускает и свет гасит.

– То-то вы, лимитные акулы, за нами всю юность шныряли!

– Тогда за вами Москва была, а теперь она за нами! – победно взмахнула рукой Ёка. – Предлагаю за это выпить.

– Они что, свихнулись? – спросила Дин, когда Васька и Ёка мирно ушли вместе.

– Я же тебя предупреждала, все свихнулись, особенности переходного периода, – зевая, напомнила я.

– После Америки все эти расстрелы, прописки – просто каменный век, – сказала Дин.

– После Америки, конечно, там все лимитчики. Пришили индейцев – и, нате, царство справедливости. Ёка же тоже хочет здесь свою Америку устроить, а нас в резервацию, – ответила я и свалила в свою комнату. Конечно, я так не думала, но Дин меня раздражала идиотскими параллелями.

Первый тур удался. Но она плохо представляла себе следующие. Я завалилась на постель и достала из письменного стола последнее Димкино письмо с диким почерком и дурацкими рисунками.

«Ирка, дорогая, здравствуй! Я извиняюсь перед тобой за хроническое молчание, которое переросло уже из неприличия в патологию, поэтому нечего теперь коленки гнуть… Во всяком случае, за твое существование, далеко превосходящее… превосходящее что? запутался – наплевать, короче говоря, горячо тебя благодарю!

Пытаюсь написать коротенькое письмо, чтобы наверняка дописать его и поскорее отправить, потому что вдруг почувствовал в этом непреодолимую потребность; Ирка, я хочу сказать, ты превосходишь качества женщин, что тебе, разумеется, известно, но я, как всегда, был скуп сообщать тебе это на всю катушку. Приезжай, если есть хоть малейшая возможность, я ужасно по тебе соскучился. Не по той, которой, ты говоришь, больше не являешься, а по той, которую я всегда знал, даже до знакомства, и всегда был убежден в том, что мы никуда друг от друга не денемся. Боже упаси, я не хочу нарушать твоего супружеского, как бы это сказать поделикатней, счастья. Но все равно приезжай, будь любезна.

Очень тяжело жить на этом американском языке. Идиоматичность достала. Когда у нас кирпич падает на ногу, мы говорим «ёб твою мать!», они говорят «ауч». Они плетут язык фразами из фильмов и мультфильмов, тащат в него спортивности. У них «я хотел бы с тобой встретиться» говорится тарабарщиной «хотел бы дотронуться до твоей бейсбольной базы». Этого по учебникам не выучишь. Особенно, если не хочешь… Дмитрий»

Обратный адрес, написанный на конверте, – липа. По телефону мурлыкает автоответчик. Концов никаких. Информационная блокада три года. А теперь вот сестрица с долларами… бред!

«Рисунок не форма, а способ видения ее», – говорил Дега. Для Димки жизнь была не формой, а способом видения; то, что ему не нравилось, он отстригал ножницами, не как скульптор брызги мрамора, а как страус пределы видимости. В скульпторах меня всегда пугала агрессия по отношению к камню, когда я разглядывала их добывание формы стучалками и дробилками, мне было жалко глыбы.

«Смотри, какая она законченая, – говорила я приятелю-скульптору, – неужели не жалко?»

«Она не законченная, она не начатая», – отвечал он, сладострастно сжимая инструменты в руках. И в этой бойне камня с виденьем творца я все время идентифицировала себя с камнем. Психоаналитик сказал бы о навязчивом страхе кастрации. Ну и что, моя болезненная суверенность всегда выглядела привлекательнее беготни друзей навстречу кастрации.

Димка был другой, он охранял частное пространство побегами, он утекал, как вода через ткань, и строил параллельный мир. Отвлекаясь на уроках, я открыто занималась хулиганством, а он переселялся на ветку за окном. Учителя на меня орали, а его тихо ненавидели, он был мягче, гибче меня по внутренней фактуре. В иерархии властных функций я всегда стояла над ним, но в последний момент вместо честной разборки он предлагал эмоциональную манипуляцию, показывая, что власть моя фиктивна. Нас дразнили, говорили, что у нас перепутан пол, что я – мальчик, а он – девочка. Нам навязывали совковое распределение ролей, а мы в гробу его видали.

С детства мне никак не удавалось маскироваться под швабру, «говорить тихо, смотреть в пол, улыбаться половиной рта, не защищаться, соглашаться и делать по-своему». Я давно была бы в психушке, если бы пошла по этому пути, изнасиловав свой темперамент. Димка же пренебрегал имиджем супермена, не умел и не хотел учиться драться, не возбуждался от чужой крови и чужого унижения. Некоторые приятельницы, эдакие сиротки в оборках, утверждали, что мой экстремизм – результат того, что я не добрала как женщина. Приходилось объяснять, что моей женской биографии хватит на весь Центральный округ Москвы, и доказывать это с цифрами. Также, когда накачанные жлобы предлагали Димке самоутвердиться на кулаках, он пожимал плечами и уходил, а бабы все равно хотели только его. И в наших цитатниках был перл: «самый практичный сексуальный бодибилдинг – укрупнять и наращивать личность».

Это было тогда… А теперь я держу в руках старое провокационное письмо человека, эмигрировавшего сначала в Америку, потом в кришнаиты, и силюсь компьютерным способом построить его образ. Я беру карандаш, обозначаю на конверте череп самостоятельно побрившегося Самсона, прямой нос, такие чувственные губы, впрочем, губы, должно быть, стали резче и суше, их стоит спрямить. Глаза. Невозможно рисовать глаза, не понимая, о чем думает человек. Глаза? Не знаю. Конверт падает на пол и укрывает шлепанец с помпоном безглазым лицом. Я понимаю, что если срочно не смотаться из дома, то можно опрокинуться в глухую тоску. А это накладно. Как утверждал классик, с депрессией можно обращаться к врачу, а с тоской – только к господу богу.

Зазвонил телефон, снова мать.

– Я собираюсь приехать. – Полаялась с братцем или унюхала, что у меня дома развлекуха.

– Понятно, – ответила я в ее манере.

– Что значит «понятно»? – возмутилась она.