Читать книгу "Потерянная принцесса - Алина Немирова"

– Давай-ка очистим место для трапезы [13], брат. Бруно фон Хельдрунген, ты имеешь в виду, что я должен был сказать что-то иное? Или сделать не то, что сказал?

Тут были кое-какие подводные камни. Фогт – орденская должность; не комтур, конечно, тем паче не ландмейстер, однако первая, о которой имеет смысл говорить. А такой отряд вести, какой был у них еще позавчера, – это для фогта близко к верхнему пределу, потому что тут уже совсем рядом пределы малых комтурств начинаются.

Так что лишнего Лютгер фон Варен на себя не взял. Однако фогтом он в этой вылазке назван не был, хотя и командовал отрядом. В Ордене, как известно, все семейные связи и мирские титулы прекращают свое существование, даже Великий магистр рядовому орденскому рыцарю – брат. Только вот в действительности не все обстоит так просто, а если и все, то не всегда. Раз уж Хартман фон Хельдрунген, прежде имперский рыцарь, сейчас – вторая фигура в орденской иерархии (и по заслугам, кто же спорит!), то… В общем, если в каком-нибудь отряде окажется его племянник Бруно и при этом не он будет этот отряд возглавлять, то должность подлинного командира тоже прямо определена не будет.

Так что согласно букве закона Лютгер – никакой не фогт. Другое дело, стоит ли такие подробности объяснять тому мусульманскому вождю, который сейчас рвется на переговоры с Великим магистром? И можно ли чинить ему препятствия? Особенно если он, вдобавок ко всему, твой спаситель.

– Нет, брат-рыцарь, – очень недолго подумав, ответил Бруно совершенно обычным голосом. – И в сказанном, и в сделанном ты абсолютно прав.

– Сделанного-то покамест немного…

– И вот чтоб лучше это начатое завершить… В общем, сам на всякий случай знай и магистра извести: это не сельджуки.

Лютгер выжидающе посмотрел на Бруно.

– Чуть иная речь у них, когда они переговариваются друг с другом, – пояснил тот. – Язык тюркский, но акцент более гортанный. Ряд слов вовсе незнакомых. Ну и – где встретишь сельджука, чтоб прилюдно пил вино? А цапелью лапку ты и сам заметил.

– Ага… – Лютгер мысленно переложил несколько бусинок на невидимом абаке, но общая сумма от этого не изменилась. Есть ли разница, ближний сосед или дальний предлагает союз против всеобщего врага? От ближнего обычно больше проку, но ведь дальний имел в виду что-то совсем особенное, раз уж в путь отправился! – Не знал, что ты владеешь тюркскими наречиями. Да еще столь совершенно.

– Ты многого обо мне не знаешь, брат-рыцарь…

– Верно. Я, например, не знаю, как ты зовешь своего коня.

Бруно фон Хельдрунген своего коня сохранил, единственный из всех братьев и полубратьев, кто выжил вчера. Не потому, что как-то специально его берег: никто во вчерашней битве не щадил ни лошадей, ни себя. Теперь нехватки в конях не будет, но все они потеряли всадников, и орденских, и тартарских. Да, кони теряли всадников, всадники – коней, но так уж вышло, что огромный смоляной масти жеребец остался неразлучен со своим хозяином.

Бруно издал горлом странный звук. А еще он, кажется, изменился в лице. К счастью, сейчас этого было толком не разобрать – потому что легче представить, как его исчерна-смоляной конь меняет масть на белую в яблоках.

– Азраилом…

Это имя Бруно едва выдавил, мучительно замявшись. И тут же принялся оправдываться:

– Сугубо для страха магометан, брат. Чтобы, только увидев его, – и меня на нем, конечно! – они сразу понимали: сейчас им путь в преисподнюю откроется…

– И, разумеется, каждому магометанину, которого стопчешь этим конем, ты успеваешь его имя назвать, – без улыбки кивнул Лютгер. – Да не оправдывайся, брат-рыцарь! Что ты, право слово, будто не брат-рыцарь!

Он вдруг зевнул так, что едва не вывихнул челюсть. А потом, кажется, клюнул носом – всего на миг, но за это дремотное мгновение, прежде чем подбородок коснулся груди, ему увиделось странное.

Азраил, огромный конь Бруно, сидел на земле, как очень редко сидят кони и как, бывает, полулежат усталые путники. Боевая попона на его спине складчато сложилась, будто покрывая крылья или сама в крылья превращаясь. И была та попона не орденских черно-белых цветов, но сплошь черна, как шерсть самого Азраила.

А перед ним, не касаясь земли, в струящемся светом воздухе сидел некто, подобный человеку.

«Пожалел ли ты за все века кого-нибудь из моих рабов, навещая их?» – спросил этот некто Азраила.

«Я пожалел двоих – ответил тот, и речь его была человеческой, голос же казался подобием одновременно конского ржания и далекого грома. – Одним из них был маленький ребенок, оставшийся в пустыне один после того, как погибли его отец с матерью. Другой был владыкой, который правил честно и справедливо. И я пожалел его, когда забирал его душу, – но не забрать уже не мог. А душу первого мог. И не забрал ее, нарушив твою волю».

По глади сияния там, где должно находиться лицо собеседника Азраила, проходит рябь улыбки. «Тем справедливым правителем был как раз тот сирота, душу которого ты оставил в его теле, – говорит он. – Так что пожалел ты только одного, и волю мою при этом не нарушил. Я тоже его пожалел».

Черный конь совсем по-человечески качает головой. Грива его взлетает, как грозовое облако.

«До сих пор не могу понять, зачем ты сотворил смерть в столь прекрасном облике, как мой», – говорит-ржет-грохочет он.

«Я и жизнь сотворил в облике столь же прекрасного коня, – вновь улыбается его собеседник. – Только белого. Кого он коснется своим дыханием, тот оживет в то же мгновение. Потому и называют его ангелом жизни. Когда выдыхает он, жизнь приходит в мир, когда вдыхаешь ты – она уносится. А когда ваши вдохи совпадут, наступит Судный день. И никогда не следует забывать, что этот мир представляет собой лишь вздох ангела…»

Лютгер что есть силы всматривается в лицо того, кто говорит с конем Бруно. Черты его изменчивы, но ясно: это не сам Бруно.

«Значит, в день Суда именно мне надлежит разом вдохнуть все души? – угрюмо интересуется Азраил. – И кому же это наказание – им или мне?»

«В тот день все будет не так, как пытаются представить смертные и бессмертные, – следует ответ. – Отстранены будут ото всех дел и ангелы-истребители, и ангелы-допрашиватели, и ангелы-стражи. Жизнь сделается вечной, а смерть умрет».

«Стало быть, заколешь меня над могилой мира? – все тем же мрачным ржанием вопрошает конь. – Так, как язычники приносят в жертву скакунов на курганах своих вождей?»

«Не тебя и не так, – следует ответ. – После того, как все обитатели рая войдут в рай, а все обитатели ада войдут в ад, приведут смерть в образе белой овцы и зарежут ее. Обитатели рая, увидев это, возрадуются, поняв, что не суждено им покинуть место вечного блаженства, а обитателям ада это доставит еще горшее мучение, ибо лишатся они надежды, что смерть избавит их от мук…»