Читать книгу "Царские сокровища, или Любовь безумная - Валентин Лавров"

— Бывшего царя, — поправил Керенский и, окончательно раздражаясь, выпалил: — Полковник Романов теперь никакого отношения к войне не имеет. Нынче он частный человек. Не разрешаю! Это блажь! Я только что встречался с Романовым, предложил переправить его в Англию. И что вы думаете? Он желает оставаться здесь, как бельмо на глазу. Это легкомысленный и пустой человек. И пусть вашего Соколова совесть не угрызает. Если пожелает, может доложить в нашем министерстве полковнику Штейнбаху. Желаю вам, генерал, новых славных побед во имя демократии и расцвета великой России! — Протянул для прощания сухую ладонь. — И запомните: настоящее России ужасно, но есть человек, готовый взять на себя всю ответственность за ее будущее.

Джунковский, напустив на себя притворную серьезность, воскликнул:

— Этот человек передо мной!

— Совершенно верно! Наступают решительные дни, ибо Россия на краю зияющей пропасти!

Джунковский направился к выходу. Папка с фронтовыми документами не понадобилась — военно-морскому министру они оказались неинтересны.

Вдруг за спиной Джунковский услыхал мотивчик из «Веселой вдовы» Легара. Его насвистывал Керенский.

* * *

Вернувшись домой, Джунковский тщательно вымыл руки.

Сестра Евдокия сказала:

— Аполлинарий Николаевич обещал вернуться только к ужину. Как бы не вымок, тучи во все небо, на дворе потемнело, хоть свечу зажигай. А он ведь даже без экипажа…

Джунковский улыбнулся:

— Наш граф и не такие грозы видал! Ничего плохого с ним не случится.

Огненная страсть

Соколову не терпелось увидать старых друзей. И в первую очередь очаровательную разбойницу, секретного агента Веру фон Лауниц.

Справочное бюро в Петрограде еще действовало. Барышня запросила десять копеек и, вопреки ожиданиям, через три минуты в окошечко протянула синий листок. Соколов прочитал: «Ул. Гоголя (бывшая Малая Морская), 11, дом Эллы Ник. Штоль». Соколов поцеловал бумажку, на радостях протянул барышне рубль и сказал:

— Сдачи не надо! Заодно отыщите, пожалуйста, адрес Рошковского Виктора Михайловича.

И вновь он получил синий бланк: «Профессор Рошковский, Таврическая ул., 25, дом Елизаветы Долматовой».

Это был адрес старого приятеля, ходившего в боевые походы на миноносце «Стремительный», бывшего доктора государя.

Гений сыска задумался: куда идти сначала? Решил: «Начну с десерта, а слаще любимой женщины нет ничего на свете!» Оглушительно в два пальца свистнул, так что с испугом шарахнулись прохожие, и с угла улицы стрелой подлетел лихач.

— Гони, паразит, на Гоголя!

…Около большого дома стоял «мерседес-бенц». Шофер в новой кожаной куртке загружал в багажник два громадных чемодана. Рядом, спиной к подъехавшему Соколову, стояла изящная дама в дорожном костюме и небольшой шляпке, украшенной по моде павлиньими перьями.

Что-то екнуло в сердце. Дама чуть повернула лицо. Соколов узнал: «Вера!»

Он мягкими тигриными шагами подошел со спины и сказал в затылок:

— Вас, сударыня, поцеловать можно?

Вера резко обернулась, на мгновение замерла и с радостным криком бросилась ему на плечи:

— Милый! Ты где так долго был?

Соколов у всех на глазах целовал ее мокрое лицо, а она сквозь рыдания бормотала:

— Я совсем заждалась… Из-за тебя, жестокий, я сидела в этом ужасном Питере. — И, несколько успокоившись, отстранилась, блестящими, как черная смородина после дождя, глазами, полными любви, посмотрела на него: — А я на Финляндский вокзал, у меня поезд…

— Как скоро?

— Почти через час. — Отчаянно махнула рукой. — Да пропадай все пропадом! Идем ко мне… — Шоферу: — Жди здесь, не отходи от авто — чемодан сопрут.

* * *

…Она лихорадочно расстегивала пуговицы и приговаривала:

— Какое счастье, какое счастье! Мне кажется, что это сон. Аполлинарий, неужели это ты? — И толкнула его на громадную, красного дерева кровать и сплелась с ним, слилась в единое существо, обомлела в неземном наслаждении, расплавилась в огненной страсти. Его умиляла и возбуждала ее искренняя любовь, ее глаза, сиявшие безумной любовью.

…А потом, млея от любовной истомы, крепко прижимаясь телом с коротко подстриженными волосиками на лобке, дышала в ухо:

— Я нарочно приехала из Берлина в Питер — так неодолимо тянуло к тебе. Тут из газет узнала, что ты в одиночку потопил немецкую субмарину. Как тебе удалось? — Она округлила глаза, глядела на Соколова с ужасом. — И о гибели твоей семьи — сына, отца и супруги Мари — тоже узнала из газет. И я ждала, ждала, а тебя нет и нет! Два раза приходила к тебе домой, приказала старому слуге Семену, чтобы он сообщил обо мне, если ты, мое солнышко, приедешь, номер своего телефона оставляла… — Жарко задышала в ухо. — А начальство требует: вези в Берлин дезу, перед наступлением на Юго-Западном фронте надо успеть германцев с толку сбить. Вот через Финляндию и Швецию буду пробираться домой, в Берлин. Через три дня должна быть со своим фон Лауницем.

…На вокзал они поспели за минуту до отхода поезда.

Поезд, шипя, разводил пары, он был готов двинуться в путь. Международный вагон, элегантно обшитый желтого цвета деревянными лакированными полосами, выделялся из всего мрачно-зеленого состава. Соколов вошел в узкий коридор, застеленный бордовым ковром. Они не успели дойти до купе, как гулко и ожидаемо раздался третий удар колокола.

Вера с громким плачем прильнула к нему. Сотрясаясь всем телом, по-бабьи запричитала:

— Возьми меня в жены, я буду хорошей, я буду любить… только тебя!

Кондуктор озабоченно сказал:

— Господин, вы не успеете выйти!

Поезд уже набрал ход. Платформа кончилась, и Соколов, рискуя сломать шею, спрыгнул между шпал, едва не налетев с размаху на стрелку. В ушах у него стояло отчаянно-нежное: «Буду любить!..» Он возвращался к зданию вокзала, перешагивая через шпалы, и с недоуменной усмешкой размышлял: «У этой Веры, казалось бы, такое богатое и разнообразное прошлое, что серьезно относиться к ней нельзя… Но сердце логики не приемлет, любит не того, кто хорош, а того, кто ему мил. Я буду скучать о ней. Свидимся ли? Один Бог ведает…»

* * *

Гений сыска отправился на Таврическую.

У роскошного дома под номером 25 дворник оказался на привычном месте — с метлой возле парадного подъезда. И если по всему Петрограду в глаза бил главный признак революции — грязь, мусор, семечная шелуха, то здесь было чисто, как в мирное самодержавное время.

Впрочем, демократические перемены дошли и до этого богатого дома: чья-то недрогнувшая рука нацарапала по лакированному дубу резных дверей краткое и непристойное выражение, столь часто звучащее в среде каторжников и революционеров.