Читать книгу "Джойс - Алан Кубатиев"

«Бывают минуты и даже часы, когда в моем сердце нет ничего, кроме ярости и отчаяния, ярости и отчаяния слепца. Со всех сторон я слышу, что я оказывал и оказываю на моих детей дурное влияние. Зачем мне просить их вернуться? Париж — спесивая развалина, похожая на меня, или, если угодно, разлагающийся кутила. Стоит мне включить радио, и я слышу, как британский политик мямлит чушь, а его немецкий кузен орет и вопит, как безумный. Возможно, Ирландия и США — безопасные места. А возможно, газ пустят именно там. Что ж, пусть так. Девиз под моим гербом — „Mors aut honorabilis vita“[157]».

С каждым днем его ярость и отчаяние становились все очевиднее.

— Говорят о моем влиянии на дочь, — слышала от него Мария Жола. — Но почему не говорят о ее влиянии на меня?..

Но что-то все же продолжало удерживать его в мире. Когда воры забрались в домик Эйлин и не нашли ничего достойного кражи, он написал ей, спрашивая: что может вор надеяться отыскать в доме любого из Джойсов? Он писал веселые письма дочери, рассказывая, что воры ожидали сокровищ, произведений искусства, сундуков золотых монет и драгоценностей, которые наверняка имелись в таком домишке. «Нет, видно, не перевелись еще идеалисты…» Лючия ладила со своими сестрами, Норой и Боженой, и им пока удавалось оберегать ее от серьезных травм. Однажды она едва не отравилась аспирином, в другой раз устроила костер из торфа прямо на полу. Избегая говорить об этом с тетей, Лючия писала ему, прося денег, устраивала истерики, обвиняя в нечуткости, и жаловалась на дурное обращение. Джойс попросил нескольких своих дублинских друзей, включая Майкла Хили, проверить, что происходит на самом деле. Ответы были тревожные: Лючия опять решила уехать — из Брэя в Голуэй к Кэтлин Барнакл; в Дублине на почте она случайно повстречала ее. Кэтлин обрадовалась Лючии, но ей самой надо было в клинику, ложиться на операцию. Потом Лючия снова сбежала, и дряхлый больной Майкл Хили, которому оставалось жить всего несколько месяцев, гонялся за ней по дублинским пригородам, пока ее сострадательно не задержала полиция. Тети Ева и Флоранс отправились выручать ее и были потрясены ее запущенным видом — грязная, одичалая, голодная, не понимающая, где находится. Но она сама попросила отвезти ее в приют, и Керран по просьбе Джойса помог. А в июле ее поместили под надзор в Фингласе.

Джойсу ее неприятности принесли новые недуги: он почти не спал, а когда засыпал, его мучили кошмары; он тонул и выпрыгивал из воды, как рыба, а днем его мучили слуховые галлюцинации, но врачи считали, что это просто расходившиеся нервы. Работать он теперь не мог; упросил Марию Жола съездить в Ирландию и узнать правду — что происходит с Лючией.

Она поехала и убедилась, что девушка в гибельном состоянии. Керран с женой помогли Марии увезти ее в Лондон, где мисс Уивер снова пришла на помощь. Лондонский хирург Уолтер Макдональд практиковал курс лечения, облегчавший состояние некоторых психически больных. Джойс, по-прежнему считавший, что у недуга Лючии происхождение органическое, уцепился за эту идею. Но после курса инъекций ей и в самом деле стало легче, и по совету врача мисс Уивер сняла для нее коттедж в Кингсвуде, 24 мили от Лондона, и увезла туда Лючию с опытной медсестрой. Там ее, продержали до середины декабря, пока ее вымотанные родители приходили в себя в Фонтенбло под присмотром Герберта Гормана и его новой жены Клэр. В сентябре они уехали в Париж, куда все-таки возвращались Джорджо и Хелен.

Теперь мисс Уивер снова посылала Джойсу отчеты о состоянии Лючии. Она приходила в себя и даже начала писать ему, а он тут же предложил ей купить себе новую шубу: два чемодана с ее вещами пропали. Но желания Лючии менялись ежеминутно. Прежним оставалось одно — Джойс не выносил предположений, что она неизлечима. Только Джорджо мог говорить такое, не задевая его. Остальным, даже друзьям, это не позволялось.

Через месяц он опять попросил Марию Жола съездить и посмотреть. Многострадальную мисс Уивер он подозревал в том, что она смягчает факты, чтобы не волновать его. На самом деле она и медсестра изо всех сил старались избежать новых приступов и не отходили от Лючии, но деревенский воздух не помог. Со второго курса лечения она рвалась домой, и доктор Макдональд запросил разрешения родителей оставить ее, потому что она психически больна. Это было ошибкой. Джойс ответил, что не позволит распоряжаться своей дочерью какому-то англичанину, даже если он шотландец. Марии Жола опять пришлось ехать в Англию и забрать Лючию в Париж. Она собиралась оставить ее у себя в своем большом доме в Нейи, но уже в дороге поняла, что никакого улучшения на самом деле не было. В марте 1935 года, через три недели после возвращения, Лючию увезли из дома в смирительной рубашке. Врачи в клинике Ле Везине пришли к заключению, что она опасна и нуждается в специальном надзоре. Все, что смог Джойс, это поместить ее в заведение покомфортабельнее: с апреля ее содержали в приюте для душевнобольных в Иври. Поначалу тамошний главный врач, доктор Ашиль Дельма, решил, что у нее циклотимия, хроническое расстройство настроения, но личность не разрушена и ее можно лечить. Джойс приезжал к ней, писал ей, настойчиво твердил, что придет день, когда она выздоровеет.

Она не выздоровела больше никогда. А он так и не перешел ту самую границу.

Глава тридцать пятая МЭТР, МАЭСТРО, МАСТЕР

And near the narrow graves calling my child and me…[158]

На лечение и капризы Лючии ее отец тратил три четверти своего дохода, и этого положения не изменили даже крупные выплаты за американское издание «Улисса». Расходы росли, а за последние два года особенно резко; он продал большую часть своих акций, не считаясь с низкими ценами. «Когда они кончатся, — говорил он Леону, — я снова буду давать уроки». Мучимый тревогой за Лючию, он изменил своим обещаниям и напивался так, что Нора в бешенстве угрожала уйти от него и даже несколько раз переезжала в отель, хотя и ненадолго. На следующий день делегация добрых друзей приезжала с букетом роз умолять ее вернуться. В конце концов она уступала, несколько дней Джойс пил умеренно, потом опять срывался. Одному он все же не изменял: ночные загулы сменялись лихорадочной дневной работой над рукописью. Жуткий почерк, гигантские буквы на огромных листах, лупы и очки.

Джорджо перенапряг связки на американских концертах, требовалась операция, Хелен тоже болела. Джойс то страдал вместе с домашними, как Блум, то вдруг полностью отстранялся от всего, как Стивен Дедалус, и на изумление окружающим был легок и весел; чаще всего это требовалось для той части «Поминок…», над которой он в данное время работал.

Лючии в Иври не становилось лучше. Джойс решил издать ее рисунки к Чосеровой азбуке в подарок ко дню рождения, 26 июня. Одно из самых приличных его писем этой поры — красноречивое описание этого проекта, сочетающееся с горестными описаниями положения Лючии. Под конец он опять срывается: «Мне представляется, что будь вы там, где сейчас она, и чувствуй вы то, что должна она, возможно, вы ощущали бы надежду, если бы понимали, что не заброшены и не забыты». Гарриет немедленно предложила долю в расходах на издание, но Джойс набросал список предполагаемых подписчиков и дал понять, что те, кто не подпишутся, перестанут считаться его друзьями. Выпавшие были. С ними Джойс порвал отношения.