Читать книгу "Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский"

– Удрать… Удрать… Догонять…

Но просил ли он «принять все меры»? Холодное, рассудочное выражение больше соответствует лексикону Черткова. И действительно, судя по всему, именно Чертков «принял все меры» не только для того, чтобы Толстой перед смертью не встретился с женой, но и для того, чтобы воспрепятствовать приезду в Астапово остальных членов семьи.

Например, приезд сына Сергея и свидание с отцом могли не состояться. Телеграммы, которые отправила брату Саша до приезда Черткова и после его приезда странно противоречили друг другу. В первой телеграмме, посланной в ночь с 1 на 2 ноября, она сообщала:

«Положение серьезное. Привези немедленно Никитина (врача. – П.Б.). Желал известить тебя и сестру, боится приезда остальных».

Посланная в Москву, эта телеграмма не застала Сергея Львовича, уехавшего к себе в деревню. Его жена послала ее ему вдогонку. Получив ее в пути, он от Горбачева свернул на Астапово.

Между тем утром 2 ноября, через полтора часа после приезда В.Г., из Астапова ушла вторая телеграмма для Сергея Львовича, за подписью Саши, но не в Москву, а через жену Черткова Анну Константиновну:

«Отец просил вас не приезжать. Письмо его следует. Непосредственной опасности нет. Если будет, сообщу»[27].

Меньше всего Чертков был заинтересован в том, чтобы возле Толстого перед его смертью находился кто-либо из его родственников. Кроме, разумеется, Саши. Впрочем, и Татьяны, которой сам В.Г. в телеграмме жене, посланной тем же утром 2 ноября, просил сообщить о своем прибытии в Астапово. (Не сообщили. Татьяна узнала о нахождении отца, как и С.А., из телеграммы Константина Орлова.) Татьяна незадолго до ухода Л.Н. была посвящена в историю с завещанием, где фигурировала в качестве «третьего лица» после В.Г. и Саши. Но вся эта история ей уже тогда не нравилась. По-видимому, именно от нее, а не только из тайного дневничка Толстого, С.А. узнала о существовании завещания.

Появление у постели больного С.А. представляло для Черткова страшную опасность. Он хорошо знал об уступчивости Л.Н. своей жене и его колебаниях в отношении завещания. В случае появления С.А. весь «заговор» в считаные минуты мог рассыпаться. Напоминание о детях, о внуках и, наконец, просто психологическое давление, которое могла оказать на мужа жена, поставило бы под угрозу труд по выработке завещания и уговорам сомневающегося Л.Н.

По-видимому, этого боялся не только Чертков. Этого боялся и сам Толстой. Страх увидеть жену, которая могла бы поднять вопрос о завещании и вынудила бы его или пересмотреть свое решение, или в жесткой и окончательной форме отказать ей, терзал больного и опять-таки сближал его с Чертковым как… с сообщником. Помимо духовных уз, оба были «повязаны» этим тайным документом.

В этом контексте можно понять странный, заговорщический тон разговора Л.Н. и В.Г.

«Мы молчали. Л.Н. протянул руку в мою сторону. Я нагнулся к нему. Но он тоскливо прошептал: „Нет, я так“.

Я: Что, трудно вам?

Л.Н.: Слабость, большая слабость.

Потом, помолчав:

– Галя вас легко отпустила?

Я: Конечно. Она сказала даже, что рада будет, если я провожу вас дальше на юг.

Л.Н.: Нет, зачем, нет.

Несколько позже он спросил меня, не приехал ли к С.А-не врач-психиатр. На мой утвердительный ответ он спросил: „Не Россолимо ли?“ Я сказал, что нет.

После молчания:

– А ваша мать, Елизавета Ивановна, где?

Я: В Канне. Она телеграфировала, спрашивала о вашем здоровье.

Л.Н.: Как, разве там уже всё известно?»

Ни слова о духовных вопросах! Всё мрачно, таинственно, всё полунамеками. Во всяком случае, так передает этот разговор Чертков.

Он целует руку Л.Н., взяв ее в черных гуттаперчевых перчатках, потому что страдает экземой. Толстой, несмотря на свое состояние, всё еще очень зорок и наблюдателен. На следующий день он видит Черткова без перчаток и справляется о его здоровье. Всё это очень трогательно, как и его забота о Гале и о матери В.Г., поправляющей свое здоровье в Канне. Но всё это вызывает сложные чувства. Было что-то противоестественное в том, что в конце жизни, оказавшись в разрыве со своей семьей, Толстой так заботился о чужой семье.

После Черткова в Астапово прибывали другие «толстовцы»: Гольденвейзер, Горбунов-Посадов, Буланже… Они беспрепятственно входили к Л.Н., беседовали, ухаживали за ним. Он всем был рад, улыбался и говорил нежные слова.

В это время его жена и сыновья Илья, Андрей и Михаил находились в отдельном вагоне на запасном пути. (Напомним, что возле умирающего были Сергей, Татьяна и Саша.) Войдя в домик Озолина, три сына стояли в коридоре против комнаты, где был отец, но не могли, да и сами не решались туда войти. С.А., конечно, рвалась к мужу, но коллективным решением докторов и всех детей ее постановили не пускать и ничего не сообщать Толстому о ее прибытии в Астапово.

«…есть фотография, снятая с моей матери в Астапове, – писал впоследствии Лев Львович. – Неряшливо одетая, она крадется снаружи домика, где умирал отец, чтобы подслушать, подсмотреть, что делается там. Точно какая-то преступница, глубоко виноватая, забитая, раскаянная, она стоит, как нищенка, под окном комнатки, где умирает ее муж, ее Левочка, ее жизнь, ее тело, она сама».

«Он как ребенок маленький совсем…»

Варвара Феокритова в своем дневнике пишет, что Толстой, конечно, догадывался о пребывании жены в Астапове. И с этим трудно не согласиться. Приученные самим отцом не лгать, Саша, Сергей и Татьяна не могли в глаза убеждать его в том, что С.А. продолжает оставаться в Ясной. Приходилось отмалчиваться, уклоняться от разговоров на эту тему. И без того Сергею пришлось солгать, говоря, что в Астапове он оказался случайно, проездом.

В общей суматохе не заметили, как в его комнате оказалась подушечка, сшитая рукой С.А. Но Толстой ее заметил. Маковицкий, органически не способный врать, был вынужден сказать ему, что ее привезла Татьяна Львовна (она приехала в одном вагоне с матерью и братьями). Толстой пожелал видеть старшую дочь.

«Он начал с того, что слабым прерывающимся голосом с передыханием сказал: „Как ты нарядна и авантажна“, – писала Татьяна в письме к мужу. – Я сказала, что знаю его плохой вкус, и посмеялась. Потом он стал расспрашивать про мама́. Этого я больше всего боялась, потому что боялась сказать ему, что она здесь, а прямо солгать ему, я чувствовала, что у меня не хватит сил. К счастью, он так поставил вопрос, что мне не пришлось сказать ему прямой лжи.