Читать книгу "Герой должен быть один - Генри Лайон Олди"

И бегут на восток, к Истму.

Ни бог, ни человек не дерзнули бы поднять руку на очищенных от любой скверны феоров — иначе, кто бы он ни был, гнев олимпийцев неминуемо обрушился бы на нечестивца.

Разбойники уступали феорам дорогу, пастухи и земледельцы считали своим долгом обогреть и накормить их, дикие звери не трогали посланцев…

Но в Клеонах, на середине дороги, путь бегущим Молионидам преградила смерть.

Смерть в потрепанной львиной шкуре.

11

…Пыль.

Пыль, пыль, пыль…

Две левые ноги разом ударяются оземь.

Две правые.

Вздымаются и опадают две груди.

Трепещут белые просторные одежды, словно их обладатели еще бегут, спешат, торопятся…

Четыре блеклых глаза смотрят на того, кто осмелился остановить феоров, несущих ветви лавра и магнолии.

Долго смотрят, одновременно моргая бесцветными ресницами, будто не понимая, кто перед ними и есть ли перед ними хоть кто-то.

Смех вырывается из двух глоток, хриплый безудержный смех, в котором игриво подрагивает хитреца идиота.

Так же резко, как начался, смех обрывается.

И два существа в белых одеждах мягким, вкрадчивым шагом расходятся влево и вправо, как две руки перед ласковым объятием, и останавливаются на расстоянии копейного удара от одинокого человека, стоящего у них на пути.

Лавр и магнолия по обе стороны от львиной шкуры.

Каждый из Молионидов выше Геракла чуть ли не на голову; каждый из Молионидов сутулится, пытаясь заглянуть Гераклу в лицо.

— Мусорщик! — говорят оба одним и тем же треснутым голосом. — Я рад видеть тебя, Мусорщик! Вот ты мне не веришь, ты хочешь убить меня, а я действительно рад… Как смешно все вышло, Мусорщик: ты, сын Зевса, стоишь передо мной в вонючей шкуре, кишащей блохами, а я красуюсь в белых одеяниях феоров! Ты — отверженный, тебя никто не любит, а я чист от скверны и угоден богам! Ну разве это не смешно — я, дважды умерший от рук Олимпийцев, злокозненный Одержимый, угоден богам?! Почему ты не смеешься, Мусорщик?

Ни облачка в небе, и чахлая олива за спиной молчащего Геракла изнывает от зноя.

— Ты убил меня, — кажется, что Геракл не произнес эти слова.

Кажется, что они родились сами, из зноя и молчания, родились и встали у обочины, скрестив руки на груди.

— Ну и что? — Плоские лица Молионидов собираются в складки, подобно черепашьим мордам, и раскосые бесцветные глазки блестят откуда-то из глубины, из морщинистого месива.

— Ну и что, Мусорщик?! Ты думаешь, это кого-то интересует? Я-то хорошо знаю, что нет… я ведь теперь такой же, как и вы, я один в двух телах, я влез в этих идиотов, я резал их плоть, корчась от боли…

Оба Молионида бесстыдно задирают полы своих одежд и поворачиваются к Гераклу боком.

Вдоль бедра от талии и почти до самого колена у каждого существа тянется уродливый шрам — вспухший, широкий, в струпьях отмирающей кожи.

— Вот тут я полосовал ножом кричащее тело, мой дорогой Мусорщик, я разъединил это детище дуры Молионы и Трехтелого Гериона… ты думаешь, я сумасшедший? Ты правильно думаешь, Мусорщик. Даже в этом мы теперь похожи — оба безумны, оба никому не нужны… Давай поменяемся одеждами, Мусорщик? Ты побежишь дальше, ты станешь феором, любимцем богов, а я — Гераклом, сыном Зевса… Хочешь? Или ты хочешь, чтобы мы убили друг друга еще раз? Чего ты хочешь, Мусорщик? Чего?!

Молиониды делают шаг, другой и кладут руки на плечи Геракла.

— Ты убил меня, — бесстрастные слова рождаются сами, и человек в львиной шкуре превращается в смерч.

Когда пыль опадает, видно, как два гигантских тела извиваются на земле, не в силах подняться.

Даже извиваются они одинаково.

И рыжая грязь пятнает белые одежды феоров.

Геракл поворачивается к искалеченным Молионидам спиной и идет к чахлой оливе.

У выступающего из земли корня лежит лук и колчан со стрелами.

— Ты будешь стрелять, Мусорщик? — хрипит треснутый голос. — О, как я завидую тебе… Я больше не могу стрелять, Мусорщик, я, Эврит-лучник, не могу стрелять!.. Когда я смотрю вдаль, у меня двоится в глазах! Стреляй же, Мусорщик, стреляй достойно, чтобы я еще раз увидел, как это делается, чтобы я оглянулся на свою жизнь — и тогда, может быть, я больше не захочу возвращаться…

Жало стрелы блестит черной слизью.

— Ты убил меня, — слова стоят на обочине, скрестив руки на груди, и скорбно смотрят на два совершенно одинаковых тела.

Из вороха белых одежд торчат две совершенно одинаковых стрелы.

Пыль.

Ворочающийся в тесном небе палец упирается в спину уходящего человека, словно подталкивая его.

Синий палец с распухшими суставами и обкусанным ногтем.

Широкая спина в потрепанной львиной шкуре.

12

Война и смерть, Арей и Танат начали свое неумолимое шествие по Пелопоннесу. Только сейчас роль Арея взял на себя Иолай, а железносердого Таната — Геракл.

Иолай лучше других знал, что герои смертны — а в последнее время убеждался в этом чуть ли не ежедневно. Но закончившие земной путь герои продолжают жить в памяти потомков, в храмах и обрядах, в песнях рапсодов, воспоминаниях стариков и сказках, которые рассказывают матери неугомонным детям. С этим приходится считаться даже могущественным Олимпийцам, поскольку мифы о подвигах Персея или тех же Диоскуров зачастую вызывают у слушателей куда больший восторг, чем песни о деяниях самого Громовержца.

С героями приходится считаться.

Даже после их смерти.

Значит, с Гераклом должны считаться вдвойне!

А когда богоравный герой все же вознесется на обещанный ему Олимп (в чем Иолай весьма сомневался) — миф его жизни должен стоять так же непоколебимо, как омфал, пуп земли! И в первую очередь люди должны раз и навсегда запомнить:

Геракла никто и никогда не побеждал!

А также:

Геракл никому ничего не прощал!

И когда небо не разверзлось над святотатцем в львиной шкуре, убившим Молионидов-феоров, спешивших на Истмийские игры; когда боги промолчали, а люди развели руками; когда Олимпийцы и не подумали принять брошенный им вызов, а Геракл, демонстративно не очистившись от скверны содеянного, стал быстро (но без суеты) готовить новый поход на Элиду — тогда даже самые дремучие ахейцы поняли, что такого Геракла никто и ничто не остановит.

И если по тем или иным причинам ты не собираешься примкнуть к войску великого сына Зевса, то уж во всяком случае надо своевременно позаботиться о том, чтобы успеть убраться с его дороги.