Читать книгу "Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Мишель Нике"

этих женщин недозволительных отношений с Распутиным. Что здесь важно – так это то, что императрица в такое просто никогда не могла поверить. Для нее Распутин был святым, а все, что можно было против него сказать, было в ее глазах просто следствием дьявольской ненависти, которую внушала такая святость. Царице случалось говаривать людям, осмеливавшимся ее предостерегать, что им следует пойти покаяться и причаститься, чтобы стяжать благодать незамутненного зрения. Автор этих строк слышала из уст государыни такое рассуждение: «Вы, изучившая историю Церкви, как можете вы забывать, сколько святых подверглось гнусной клевете? Безжалостность врагов и нападки клеветников разве не будут лишь еще одним доказательством святости!»

Все это было следствием той изначальной неосторожности, о которой мы говорили: неосторожности погружения в атмосферу народной мистики без знания о темных и нездоровых началах, так же ей присущих. До сих пор царице приходилось иметь дело лишь с «простачками Христа ради», с их искренней верой. Она не знала о пропастях души, и потому, что ей самой мистическая чувственность была не известна, она и не могла разглядеть ее ни у Распутина, ни у некоторых его поклонниц. Она видела, что Распутин горячо проповедует, почитает святых, благоговейно причащается, что он бывает захвачен моментами экстатического вдохновения; сложная психология этого человека ей была недоступна, а мысль, что к психологии Распутина может примешиваться что-то нечистое, была для царицы попросту неприемлема. Как она могла заподозрить в Распутине последователя безнравственной секты – о которой имела лишь самые смутные представления, если вообще когда-либо слышала о ее существовании.

Правда и то, что среди голосов, довольно скоро поднявшихся против Распутина и того положения, которое он занял во дворце, были и весьма уважаемые люди – многие епископы и митрополиты Русской Церкви. Но никогда так и не произошло единодушного его осуждения – наоборот, некоторые из представителей высшего русского духовенства весьма его почитали… Так что человек, одержимый навязчивой идеей (а императрица была именно таким человеком), мог довольно легко заподозрить обвинителей в неискренности, вызванной завистью или подлыми интригами. И, кроме того, даже если эти обвинения казались царице просто искренними заблуждениями, разве сама она не была так уверена в собственной способности суждения, потому что оказалась права в деле канонизации преподобного Серафима? Что же касается разговоров в салонах Санкт-Петербурга или Москвы, то все это было для царицы лишь глупостями общества, неспособного понять святость и проецирующего на святого собственные пороки.

Стоит добавить, что в течение довольно долгого времени влияние на нее Распутина ограничивалось благочестивыми беседами и обменом мистическими мыслями, и даже вопрос не возникал о прямом вмешательстве в дела государства. И царь имел право с раздражением заметить, что не понимает, почему люди вмешиваются в то, что является всего лишь личным делом его семьи. Но наступил момент, когда императору были предъявлены доказательства скандальной стороны жизни Распутина, и Николай II решил запретить его присутствие во дворце. Вот тогда-то и произошло событие, которое навсегда утвердило суеверную веру императрицы в «Божьего человека». У маленького цесаревича, которому было тогда восемь лет, после падения началось внутреннее кровоизлияние, угрожавшее его жизни; когда пропала всякая надежда его спасти, произошло чудесное исцеление, которое приписывают вмешательству Распутина. С этого момента любое усилие поколебать в него веру императрицы стало совершенно бесполезным, и императору тут пришлось подчиниться воле жены, поскольку он знал, что для нее тут был и резон, и сама жизнь; даже если сам он, похоже, так и не вернул Распутину своего доверия и лишь терпел его со своим привычным фатализмом. Три года спустя, в первые месяцы Великой войны, еще одно похожее событие лишний раз утвердило слепую веру царицы: на этот раз госпожа Вырубова, ставшая жертвой железнодорожной аварии, была спасена, как полагали, совершенным Распутиным чудом. Как же тут было восторженной привязанности императрицы не достичь своего апогея? И произошло это ровно в тот момент, когда судьба страны снова была поставлена на карту в великом катаклизме войны, открывшем изнутри шлюзы революции. Именно тогда-то царица и начала пытаться изо всех сил влиять на решения царя, пытаясь заставить его следовать советам «Божьего человека».

До войны влияние царицы на государственные дела было незначительным – гораздо меньшим, чем то, которое оказывали жены стольких других монархов. И этот факт показывает в особенно неприглядном свете ту яростную кампанию, которая и до этого велась против Распутина, потому что ее нельзя было оправдать каким бы то ни было вредом, нанесенным общественному делу. Мы уже говорили, что все это было лишь предлогом, чтобы опорочить императрицу, а через нее – императора и весь государственный строй. То, что вначале было лишь салонными сплетнями, теперь стало общественным достоянием и превратилось в страшное оружие, используемое оппозицией, а за ее спиной – и революционными силами. Стоит особенно выделить роль, которую сыграла Дума в распространении злой клеветы. Факт, на который мало обращают внимание, состоит в том, что избирательная реформа, проведенная Столыпиным, чтобы усилить в Думе правые элементы, привела к непредвиденным результатам, допустив влияние на Думу общества, враждебно настроенного по отношению к императрице. Две первые, откровенно революционные, Думы, не имели ничего общего с салонами, кишащими злокозненными сплетнями. Но так как теперь многие члены Думы по своему рождению или через браки принадлежали к обществу, упивавшемуся такими слухами, то как раз в салонах они и собирали обильный урожай сплетен, которые затем повторялись, переиначивались и представали в виде неоспоримых свидетельств, чтобы стать предметом болтовни в коридорах Думы, а уже оттуда распространиться по всей стране. Кроме того, множество необдуманных предположений поступало прямо из салонов в кабинеты, от светских лиц к уличной толпе, и все это жадно схватывали на лету вожди революционного подполья, уже готовившие наступление.

До войны царица могла сама противостоять такой компании, встречая ее с высокомерным презрением. И люди должны были пасть весьма низко, чтобы поверить, что она стала любовницей Распутина – или даже, что она отдает ему своих дочерей, – на такие гнусности и нельзя было ответить ничем, кроме презрения. Клевета, доведенная до такой степени мерзости, просто уже не могла волновать императрицу, с ее сознанием собственной чистоты перед Богом и людьми. Но она недостаточно отдавала себе отчет в том, какие жуткие последствия эта ведущаяся против нее кампания может иметь в том деле, которое было для нее священно, в том, что касалось страны и образа правления. Она отождествляла собственную идеологию с идеологией народа и не слишком замечала, что в народе эту идеологию убивают как раз тем, что ее саму поливают грязью.