Читать книгу "Золотая братина. В замкнутом круге - Игорь Минутко"

А главное… Главное – познал Василий Белкин сладость бесконтрольной власти над заключенными, над людишками этими. Познал – и отравился ею, надо полагать, на всю оставшуюся жизнь, топя в беспредельном произволе над человеком всю свою ненависть и к российским буржуям, бывшим, естественно, в Германиях да в Швейцариях оставшихся, и к интеллигентам-очкарикам, и к иностранцам всяческим, и лично к товарищу Фарзусу («Мне бы тебя, сука, в камеру…»), и к Дмитрию Наумовичу Картузову… Полюбил Василий Иванович Белкин ночные допросы, на которых, правда, приходилось пока только присутствовать, полюбил препровождение провинившихся в одиночный холодный карцер – заталкивая в него, можно с гэканьем и в рожу съездить, так что кровью паскуда контрреволюционная умоется. Полюбил все такое прочее.

И пошло-поехало. Новое место ответственной работы: через несколько лет бросила партия верного чекиста на передний край борьбы, в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Сразу стал Василий Иванович одним из заместителей первого начальника Соловецкого лагеря Эйхманса, получив с этой должностью неограниченную власть и полный материальный достаток. Тут уже, если о жратве говорить, появились кушанья почище германских: были среди зэков повара, в прошлом царскую семью обслуживавшие. Стал Василий Белкин, о неопределенном будущем рассуждая, капиталец сколачивать, главным образом из конфискованных у буржуев недобитых и нэпманов толстопузых драгоценностей – золотишко, кольца да броши с камешками всяческими, перстни, колье, ну и так далее. Умудрялись контрики хитрожопые на Соловки провозить… И славно, и хорошо. «Самое надежное помещение капитала», – наставляли Василия Ивановича товарищи по службе, те, что постарше и с опытом. И между прочим, как дальнейшая жизнь показала, правы оказались на все сто процентов.

Вообще, постепенно стал Белкин доволен своим существованием. Одно только – личной жизни не было, семьей не обзавелся. Не обзавелся, потому что не мог – хоть убейте! – Марту забыть (Марточку). Но баб поимел – в полное свое удовольствие. Много их на Соловки везли, верно, и проституток профессиональных, и всяких разных прочих, и из бывших, с манерами. Выбор широкий и – без всякого сопротивления, своя рука владыка. Только стал Василий Иванович Белкин женоненавистником и любовью занимался с отобранными… на садизм… Вообще, преуспел Василий Иванович на Соловках в этом плане. Между прочим, это он изобрел наказание для провинившихся: «свечку». Раздевают приговоренного догола, привязывают на ночь к дереву (это и называлось: «свечку поставить»), и до рассвета гнус и комарье почти скелет оставляют, на котором кожа лиловыми складками висит. Потеха!..

А годы шли. Повышения в должности, новые ромбы, а потом звезды на погонах. Новые назначения: Беломорско-Балтийский канал, Колыма, Казахстан, Норильск, мордовские лагеря. Там застали Василия Ивановича Белкина – уже в звании полковника – 1953 год и смерть «вождя всех народов», которую пережил старый чекист как личную трагедию, предчувствуя тяжкую перемену в своей жизни: напился до последнего скотства, заливаясь мутными слезами. И мысль обуяла: «Застрелюсь!» Уже кобуру расстегнул непослушными, трясущимися руками. Однако дьявол, незримо стоящий за спиной, кобуру застегнул.

Два события необходимо выделить в жизни Белкина за все прошедшие годы. Первое событие, можно сказать, звездный час Василия Ивановича. А было это в Норильске в 1939 году. Гнали на строительство металлургического гиганта этап за этапом социалистических рабов. В подчинении Василия Ивановича был в ту пору самый большой лагерь – от пятнадцати до двадцати тысяч зэков. (Численность «контингента» плавала в этих пределах: уж больно мерли враги народа, мать их в душу. А чё? Работать надо, пайку у судьбы вырывать. Это вам не московско-ленинградские кабинеты с секретаршами толстожопыми и кофиями. Это вам, шпионы капиталистические, не Крым с пальмами. Пыль лагерная, говно зеленое…)

И вот однажды, исследуя и сортируя списки прибывшего этапа, – в феврале дело было, в пик заполярных морозов, – ахнул Василий Иванович, сладострастным потом облился: среди прибывших по ведомствам Генерального штаба Красной армии и НКВД обнаружил фамилию… Даже головой тряхнул: не может быть!

– Вот этого немедленно ко мне! – приказал подчиненным, чувствуя горячий зуд в нижней части живота.

И в его жарко натопленном кабинете, залитом ярким светом голых ламп, с картиной над столом, изображающей боевых товарищей Сталина и Ворошилова на фоне Кремля, появился (пинком втолкнутый – еле на ногах устоял) живой труп, иначе не скажешь, тощий длинноносый человек в драном демисезонном пальто, ноги тряпками обмотаны, сизое, заросшее лицо в черных отмороженных пятнах, глаза гноятся, вонь от него, как из выгребной ямы. Куда попал, никак не поймет, от света красными руками, тоже отмороженными, прикрывается. И шатает бедолагу из стороны в сторону. Ну и видок! Обхохочешься.

– Рад вас приветствовать, Дмитрий Наумович! – В голосе начальника лагеря радость пополам с ликованием. – Милости просим!

Тут и узнал Белкина Дмитрий Наумович Картузов, завопил с рыданием в голосе:

– Василий! Ты?… Слава тебе, Господи! Вася, спаси!.. – И бухнулся на колени. – Спаси, Вася… Об одном молю: в тепле оставь. Может быть, на кухню… Или в больницу. Ведь я, Вася, медицинский институт… – Не мог дальше говорить Дмитрий Наумович, зарыдал. Шептал сквозь всхлипы обветренными, шелушащимися губами: – Спаси, Вася… Весьма и весьма…

– Может, и спасу, – вымолвил Василий Иванович Белкин. – А сейчас. Первая вам работа, Дмитрий Наумович. Что-то сапоги у меня грязноваты, давно не чищены. Ползи сюда, жидовская морда, и вылижи.

– Что?… – не понял Дмитрий Наумович.

– Ползи сюда, говорю. И сапоги мои как следует вылижи. Посмотрю на работу. Может, и жить оставлю, – усмехнулся начальник лагеря. – Даже в тепле и довольствии.

Прополз по полу Дмитрий Наумович Картузов к ногам Белкина, который сидел на стуле перед письменным столом, сначала уткнулся острым голодным лицом в пол, замер, что-то в себе преодолевая, потом поднял голову, преданно посмотрел на Василия Ивановича и стал лизать его правый сапог. Со старанием…

– Лижи, сука, – прохрипел Белкин, наливаясь сладострастием. В теплых ватных штанах шевельнулось. – Лижи, сука…

Еще минуты потекли.

– Это ты, паскуда, за все отдуваешься… И за себя. И за товарища Фарзуса, и за Арона энтого Нейгольберга, и за… А-а… Лижи, сука…

Исторг Василий Иванович Белкин со стоном, содрогнувшись своим большим, упитанным телом, семя в теплые ватные штаны. Поднялся. И со всего маха ударил сапогом в грязный рот своей жертвы.

– Вот так, Дмитрий Наумович, – улыбнулся Белкин, все еще часто дыша. – Каждому свое, верно? Как там эти слова на иностранный перевести? – Молчал у его ног Картузов. – На седьмой участок его, – приказал Белкин двум молчаливым стражникам.

На седьмом участке рыли котлован под административное здание: круглосуточно – смена двенадцать часов – долбали кирками тысячи зэков вечную мерзлоту, таскали ее серо-белые куски на носилках. При пятидесятиградусном морозе и шквальном, валящем с ног ветре. На следующее утро уже не было на этом свете Дмитрия Наумовича Картузова…