Читать книгу "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

больше, чем кенгуру в Антарктиде». Но куда более занятным показался филологу вопрос, верит ли сам Лем в свои опровержения. «Скажу страшную вещь: верит. По крайней мере в данный момент. Эта история повторяется, как мелодия в шарманке. Она касается творцов нескольких поколений, которые что-то написали в сталинские годы. Не только из „Домашнего позора“, но и таких, как Лем, не с передовой идеологических боев. Любое напоминание об их произведениях тех лет, любая попытка рефлексии приводят к приступам бешенства, отрицанию фактов, черной пене оскорблений, разрывам сердца. Бедные, утонченные и деморализованные коммунизмом творцы, хватающиеся за каждую выдумку, которую подсовывает им услужливое подсознание»[1231].

В преддверии 80-летия писателя «Выдавництво литерацке» загорелось идеей выпустить продолжение «Так говорил… Лем», для чего уговорило Береся прийти к Лему с повинной. Посредницей вновь выступила супруга писателя, и Лем снизошел. Первая порция новых интервью («Нечеловеческое ускорение») вышла уже в сентябре 2001 года в «Одре». Однако спустя год Бересь вновь не удержался и опять поведал о соцреалистическом этапе творчества Лема на страницах одного австралийского издания[1232]. Лем написал ему гневное письмо и с новой силой принялся песочить филолога в интервью[1233].

Между прочим, фрагмент продолжения «Так говорил… Лем», изданный в одной из газет, разъярил Анджея Кужа – бывшего директора «Выдавництва литерацкого», – который наконец узнал, что думал писатель о печальном конце серии «Станислав Лем рекомендует». Куж немедленно написал в газету, что никогда не отказывался печатать «Волшебника Земноморья» в переводе Бараньчака, – это Лем обиделся на Дика и на «психически неуравновешенную» Урсулу Ле Гуин, а он, Куж, всячески защищал Лема, в том числе от некоторых хамов из издательства, хотя Лем и сам не отличался деликатностью, о чем ему, Кужу, говорили еще его мать и тетка, хорошо знавшие родителей Лема во Львове. В ответ на этот выпад Лем прислал в газету свое письмо Кужу, написанное в ноябре 1978 года, в котором он как раз объявлял о разрыве сотрудничества с издательством из-за того, что Куж тянул с опровержением обвинений Дика, а еще не стал печатать «Волшебника Земноморья», хотя торжественно обещал это сделать с трибуны съезда СПЛ[1234].

Лем потому еще был так резок с близкими людьми, что тяжело шел на контакт. Однако, проникнувшись к кому-либо доверием, раскрывал душу. В таких условиях любое недоразумение Лем воспринимал как предательство, отсюда брались его «разводные письма». В этом смысле самый жестокий удар ему нанес Чепайтис. 18 ноября 1991 года польская пресса сообщила, что Виргилиюс Чепайтис оказался информатором КГБ. Для Лема это было просто непостижимо. Для Щепаньского тоже. Он даже написал Чепайтису письмо с требованием объясниться. Однако уже в марте следующего года, когда Чепайтис был в Польше (и дал откровенное интервью), Лем пригласил его к себе. И потом приглашал еще несколько раз. На щекотливую тему они не заговаривали[1235]. Учитывая, как легко Лем рвал связи со старыми знакомыми, его отходчивость в данном случае удивительна. Надо думать, Чепайтис сумел представить себя в его глазах не пособником режима, а жертвой (перед Щепаньским он оправдывался тем, что существует разница между тайным сотрудником и информатором). И все же Лем не мог не задумываться, в какой мере литовец передавал в КГБ подробности его жизни.

Истории с Бересем и Чепайтисом, кроме личных неприятностей, наносили Лему и репутационный ущерб. Если в 1989 год он вошел в ореоле антикоммуниста, который никогда не якшался с ПОРП, то уже в следующем году благодаря тексту Береся этот ореол изрядно померк. И дальше становилось только хуже. Поскольку страна пошла совсем не в том направлении, о котором мечтал Лем, очень быстро он разочаровался в политической элите новой Польши и начал сурово ее критиковать. Особенно его нервировало усиление церкви и правых, в которых Лем видел возрождение ненавистной эндеции. И был в этом частично прав. Уже 1 мая 1990 года в Варшаве прошел конгресс польских правых. Его охраняли скинхеды в рубашках со свастиками, вооруженные палками с гвоздями. Анархисты в знак протеста организовали антифашистский марш, который подвергся нападению националистических молодчиков. Тем временем в Кельцах и Лодзи атаковали участников Фестиваля еврейской культуры. Епископат промолчал, словно ничего не заметил[1236]. Зато клир не упускал случая громко требовать запрета абортов и контрацепции (и это в эпоху СПИДа!). «Красные змеи сменились черными», – написал Лем Хелене Эльштейн в июне 1991 года, добавив, что даже римский папа поддался дьявольскому искусу[1237]. Хелена Эльштейн была ему теперь куда ближе, чем ее учитель Колаковский, который, презрев свои ранние труды, вдруг объявил себя католиком. Поэтому Лема очень порадовала книга Эльштейн «Если не верится в Бога…», которой она ответила на книгу Колаковского 1987 года «Если Бога нет…»[1238].

Свою горечь по поводу происходящего Лем изливал в многочисленных заметках и интервью, которые печатали польские издания либеральной и левой ориентации. Парадоксальным образом посткоммунисты в новой ситуации оказались Лему ближе, чем значительная часть их оппонентов, с Валенсой включительно. В свою очередь рупоры консервативной мысли видели в этом сближении закономерный процесс: певец сталинизма вернулся к своим корням. И трудно было им что-то возразить, ибо соучастие Лема в коммунистической пропаганде после публикации текста Береся стало неопровержимым фактом. Все это вгоняло писателя в такую же тоску, какая периодически накатывала на него и в ПНР.

Весной 1990 года вследствие «шоковой терапии» Бальцеровича валовой внутренний продукт упал на 8 %, реальные зарплаты – на 25 % и появилась безработица – явление, почти неизвестное в ПНР[1239]. При этом политические реформы шли вяло. Кабинет Мазовецкого следовал договоренностям круглого стола и крайне осторожно демонтировал остатки прежней системы. Цензуру и госбезопасность ликвидировали лишь в апреле 1990 года, а ставленники Ярузельского на постах министров обороны и внутренних дел продержались аж до начала июля. Сам Ярузельский, как и было условлено, занял восстановленный пост президента. ПОРП в конце января 1990 года преобразовалась в Социал-демократию Польской республики, а та весьма быстро объединила вокруг себя осколки посткоммунистических сил, создав коалицию Союз левых демократов, которую возглавил бывший министр в правительстве Раковского – Александр Квасьневский. Лагерь же «Солидарности», напротив, рассыпался на великое множество партий и движений – от социалистических до националистических. Возник и широкий спектр прессы: от антиклерикального сатирического еженедельника Nie («Не»/«Нет») Ежи Урбана до ультракатолического с антисемитским душком «Радио Мария» монаха-редемпториста Тадеуша Рыдзыка, который со временем организовал целый медийный концерн, куда вошли также телевидение Trwam («Трвам»/«Я остаюсь») и газета Nasz Dziennik («Наш дзенник»/«Наш ежедневник»). Среди центристов ведущую роль стали