Читать книгу "Скрещение судеб - Мария Белкина"

– Господи, да как же без мата можно было? Может, теперь, конечно, в армии другие порядки, а тогда!.. Народ-то разный попадался, иной и команду не поймет, пока ему по-русски не объяснишь!.. Мат душу согревал, страх разгонял!.. Произнесешь все по порядку! – и полегчает вроде. А когда в атаку надо было, а он по тебе из пулемета строчит, никак от земли не оторвешься… Оно, конечно, за Родину, за Сталина, ну и это самое…

Безусловно, Мур писал свои записки и письма, как позже сам объяснил теткам, поддавшись непосредственному влиянию момента, да еще и сгущал краски в надежде, что его пожалеют и вызволят. А вызволить его, конечно, никто не мог. Помочь деньгами, приехать, навестить – могли, но никто этого не сделал, а тетки были больны, немощны. Из письма, написанного 18 мая, нам многое становится ясным:

Дорогая Лиля и Зина!

Со времен приезда из Рязанской области получил две Ваших открытки. Я прекрасно понимаю все трудности, испытываемые Вами в отношении помощи мне, и очень хорошо знаю, что и послать нечего кроме того, что не с кем. Если я Вам и писал «просьбы о помощи», то это было сделано сугубо «под непосредственным влиянием момента», и Вы не должны беспокоиться о том, что не удалось ничего предпринять с этой самой помощью. Возможности – самые ограниченные, и я Вам, наверное, уже надоел, о чем прошу Вас извинить.

Что ни Алеша, ни Муля ничего не сделают, было ясно или почти ясно мне уже давно, и если я и старался, чтобы они мне помогли, то просто для очистки совести и опять-таки под влиянием этого проклятого «непосредственного влияния момента», к которому давно, в сущности, следует привыкнуть и не завидовать другим, более удачливым в этом отношении. Мало ли что кому и что привозили, зато у других нет Малларме и много другого, что есть у меня, так что завидовать нечего. Еще раз извините, что беспокоил Вас. Если бы кто-либо, включая и Вас, написал бы мне упреки по поводу этих моих просьб, мотивируя эти упреки тем, что я ведь хорошо знаю Ваше положение и почти нулевые возможности, то я, возможно, и обиделся бы и разозлился; таков у меня характер. Но я сам «дошел» до этих упреков и таким образом избавил, быть может, Вас от необходимости, в известной степени, наставлять меня на путь истинный, вернее, на путь сдержанности. Я ведь думал, что Алеша и Муля все-таки и, может, Буровы помогут, – а так нечего и говорить. В общем, простите, что надоедаю еще раз, и главное, не жалейте о том, что не смогли почти ничего сделать, – мне самому бы не следовало поддаваться «непосредственному влиянию момента» и беспокоить Вас обо всем этом. Но я почему-то привык действовать сразу, вслепую, не беспокоясь о последствиях и всецело поддаваясь желанию; жизнь, вероятно, научит меня и ждать, и молчать, и экономить, и многому прочему, чему она меня еще не в силах была научить. Это все мною написано, так сказать, характера предварительного; так сказать, расчет за старое. Новое же состоит в том, что примерно дня через два (минимум) я окончательно уеду отсюда на фронт: приспели сроки отправки. Конечно, по-видимому (или, во всяком случае, до самого последнего времени), я не буду знать точно, состою ли я в списках или остаюсь здесь. Но я лично думаю, что отправлюсь вместе с остальными. Будет таким образом новый поворот в моей пестрой биографии. По крайней мере, хорошо будет хоть то, что Вы с Вашим добрым сердцем перестанете беспокоиться об организации продуктов ко мне; это будет бесспорно полезной стороной дела. Удивительно все-таки, как «единодушно» все не пишут, все, так сказать, друзья, ни Рая[155], ни Муля, ни Алеша, ни Буровы. Рая, вероятно, совсем завертелась в Ташкенте, да и надежды на пропуск, вероятно, угасли; Муля вообще, вероятно, скис, да и совсем от нас отошел; Буровы раз написали; у них много дел, и им не до меня, Алеша занят… Все это наука мне, но наука нехорошая, негуманная, эгоистичная, воспитывающая сухого и желчного человека, рассчитывающего только на себя; ничего тут хорошего нет.

Пишу сравнительно пространно, потому что письмо вполне может оказаться последним перед началом неизвестно когда долженствующей наступить – уже другой серии писем… До свидания, до нового письма, привет Дмитрию Николаевичу[156]. Ваш Мур.

И другая серия писем наступит. Мур был направлен на фронт где-то в самом конце мая или в начале июня 1944 года. Пополнение прибыло в 437-й стрелковый полк 154-й стрелковой дивизии в районе Сиротина, где велись бои на левом берегу Западной Двины. Мур находился в составе 7-й стрелковой роты 3-го батальона. Вот одно из первых его фронтовых писем, быть может, именно первое, оно без даты.

Дорогие Лиля и Зина!

Давно Вам не писал – но это потому, что фронтовая жизнь закрутила, да и, кроме того, проблема бумаги стоит, как говорится, весьма остро.

Что Вам писать? Это – тоже проблема; написать слишком мало – не хочется, написать много – тоже нельзя, а писать надо. Мне хочется написать о тех положительных сторонах моей теперешней жизни, которые положительны бесспорно и безусловно. Конечно, все меняется – особенно здесь, – но все же пока что, во-первых, не холодно, во-вторых, газеты и новости поступают регулярно и, в-третьих, живем мы сравнительно спокойной жизнью. Последнее, конечно, чисто временное явление, но тем более оно ценно.

Обычно пишут о товарищах, друзьях, приобретаемых на фронте. Однако здесь люди так быстро меняются и переходят из подразделения в подразделение, что не успеваешь к кому-нибудь более или менее привыкнуть, как этот «кто-нибудь» уже оказывается в другой роте или взводе. Конечно, этот процесс переходов тоже в свое время закончится, и тогда, быть может, в обстановке боев и сложится та дружба, о которой я столько слышал, но пока не находил, хотя найти хотел. Вы себе представляете, с какой огромной радостью я встретил известие об открытии второго фронта. Да и не я один: всех окрылило надеждами долгожданное сообщение. Я оказался прав: я все время твердил, что второй фронт обязательно откроют.

Я пишу, а комары безбожно и нагло кусают. Но к ним в конце концов привыкаешь, как ко многому другому.

Кроме газет, естественно, не читаю ничего. «Естественно» – потому, что книг нет. Писать – тоже не пишу, и тоже «естественно», потому что бумаги нет.

Что же я конкретно делаю? Некоторое время я был ротным писарем, потом произошли всякие пертурбации, в результате которых я и сам не совсем понял, кто же я такой. Возможно, скоро вновь буду писарить, когда будет рота, а возможно – и непосредственно зашагаю вместе с остальными (а возможно, и – и то и другое!). Во всяком случае хожу с автоматом – необыкновенно удобным, эффективным и современным оружием.

Варим «бульбу», чистим оружие, действуем лопатой (увы, последнее мне удается очень слабо!), дневалим, строимся…

Пока – все.

Сердечный привет. Ваш Мур.

Есть еще отрывки из других писем:

«Я теперь ночую на чердаке разрушенного дома; смешно: чердак остался цел, а низ провалился. Вообще все деревянные здания почти целы, а каменные разрушены. Местность здесь похожа на придуманный в книжках с картинками пейзаж – домики и луга, ручьи и редкие деревца, холмы и поляны, и не веришь в правдоподобность этого пейзажа этой «пересеченной местности», как бы нарочно созданной для войны…»