Читать книгу "Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич"

Так, в образе русского Фавста проступают черты Яр-Хмеля, Ярилы или Ивана Купалы. Купальское в образе Фавста подтверждается и тем, что Фавст связан с водой или с водной стихией. Так, в ответ на заклинание «Фавсте, Фавсте, выйди нам на счастье!» старец в белой хламиде с длинными белыми волосами и бородой выходит в Косине из Святого озера. Это озеро, находящееся на самом краю Москвы, сочетается с двумя другими озерами Белым и Черным. Святое озеро славится чудотворной иконой Божьей Матери, и само по себе оно странное и необычное. Начать с того, что этого, в сущности, московского озера никто не видел (впервые его увидели и сфотографировали только с вертолета), и к нему невозможно подойти, так как озеро окружено болотом, настоящей трясиной, где буквально некуда ступить, но само озеро нисколько не заболочено: вода в нем кристально чистая, поистине ключевая. Повторяю, среди высоких болотных трав виден лишь самый краешек озера, и у самого своего берега оно достигает 10–15 метров в глубину. А подальше от берега глубина озера превышает 30 метров. На дне его, говорят, остались деревья, и среди этих деревьев церковь, ушедшая на дно, когда воину Вуколу явилась над озером Пречистая Дева. Исцелился Вукол, то ли больной, то ли раненый, в лесном скиту, где подвизался некий святой старец, чье имя доселе неведомо (Иоанн? Фавст?). До того как больной или раненый Вукол достиг скита, он отличался отвагой и свирепостью в бою, о чем говорит само его имя: Вукол – уподобляющийся волку Вукол по благословению старца поселился на лесистом холме (теперь это Боровицкий холм в Кремлевских стенах), но каждое воскресение ходил к старцу, совершавшему Божественную литургию в своем скиту Холм, на котором жил Вукол, кающийся волк, омывался некой рекой. Именно Вуколу, бывшему волку, в сонном видении явлено было грядущее падение Киева. И с Боровицкого холма неведомый старец указал Вуколу на реку, омывающую холм, и рек: «Сок вам!» А что это, как не Москва? Когда над скитской церковью неведомого старца сомкнулись хрустальные воды Святого озера, старец из озера вышел, указал на него и произнес: «Ось икон», а вместо этого говорят «Косино», как будто ось икон в последние времена покосилась. И действительно, зеркало озера совершенно круглое, и у него должна быть ось. Озеро, повторяю, невидимо, ибо к нему не подойдешь: трясина не пускает. Таков московский Китеж, и, говорят, под водой и под землей озеро сообщается с озером Светлый Яр в Заволжье, где таится невидимый град Китеж. Из этого-то озера и выходит старец с белыми власами и белой бородой, облаченный в белую хламиду. Его давно уже не окликают: «Фавсте, Фавсте», но это имя осталось в родовом имени «Фавстов»; имя «Фавст», быть может, и всегда было родовым.

Вукол, со своим кровопролитным прошлым уподоблявшийся хищному волку, тоже оставил след в окрестностях. «Ковала мочь», – сказал некто, и вышла «Мочаловка». Но в Мочаловке проступает и другая зловещая анаграмма: «Мочаловка – моча волка». В новейшее время Мочаловка приобрела репутацию преступной слободки, где разрастались «малины», и впрямь имевшиеся в Мочаловке, даже по-своему не чуждые духовной жизни с культом Есенина (см. «Будущий год», глава «Сестра и друг»). Но почву для преступности подготовила именно Мочаловка как «моча волка». Ибо в этих местах с давнишних времен свирепствовали волки-оборотни. Они-то и были настоящими преступниками, завсегдатаями мочаловских «малин». В новейшие времена они сами не всегда знали, что в них волчья кровь (моча волка), но тем кровожаднее и коварнее они от этого становились (см. там же главу «Эра волка»), и не было на них управы, кроме лесного старца, но тот же лесной старец под сенью лип, где находится Софьин сад и где играет иногда на открытом воздухе театр «Красная Горка», осмотрелся однажды, указал руками на все четыре стороны и произнес: «Пир дорог!» – что и означает «пригород». Кто был этот старец: Фавст? Иоанн Громов? А вдруг новый Платон Чудотворцев?

В этом пире дорог, в пригороде Третьего Рима я был гостем-уроженцем, не из самых почетных, зато коренным. В шестидесятые годы я постоянно жил в домишке, опустевшем после смерти тети-мамаши. Мои отношения с Кирой разлаживались то и дело, потом вроде налаживались, как ей казалось, но мне от этого не было легче. Я предпочитал приезжать на Арбат из Мочаловки и возвращаться туда, ссылаясь на то, что у меня работа (переводческая), других моих работ Кира не признавала или делала вид, что не признает. Сама Кира после института сразу же устроилась в Институт национально-освободительных движений, сперва переводчицей, потом научным сотрудником, начала работать над диссертацией (что-то об африканском социализме по Леопольду Сенгору или о негритюде), но диссертацию так и не защитила. Главным на работе для нее было общение, нескончаемые разговоры о демократическом социализме в коридорах, за чашкой кофе (интересно было бы подсчитать, сколько этих чашек в день выпивалось и сколько сигарет выкуривалось; для меня демократический социализм – до сих пор запах черного кофе в дыму сигарет). То же самое продолжалось и дома в наших (?) комнатах, включая комнату Полюса. Сюда приходили барды; однажды Кира попыталась устроить у себя в квартире выставку художников-нонконформистов, но этому воспротивилась Клавиша, яростно защищающая покой Платона Демьяновича, и Кире пришлось отступить. Тем более возмущали Киру мои занятия чудотворцевским мракобесием, за которым кроется обыкновенный сталинизм, как она с намеком выражалась после появления фильма «Обыкновенный фашизм». О Чудотворцеве разрешалось говорить в Кириных апартаментах лишь как о жертве сталинских репрессий, хотя шаркающие шаги и диктующий голос Платона Демьяновича можно было расслышать за стеной, когда прерывалось гитарное бренчанье очередного барда. А когда к чудотворцевщине в моих занятиях присоединилась еще и фавстовщина, Кира просто рвала и метала, издеваясь над этим опусом: «Фавстов о Фавсте, или Потомок Фауста», – назвала она мою будущую книгу уверенная, что такая книга не будет напечатана; выход этой книги в свет она восприняла как личную обиду При этом что-то втайне импонировало ей в моих занятиях Фавстовым и новым Платоном, и Кира, может быть, даже поддержала бы меня, если бы в моих трудах не давала себя знать установка на Клавишу, как яростно шептала Кира иногда по ночам.

После смерти Платона Демьяновича кое-что сразу же изменилось. Во-первых, осенью 1972 году вышло «Бытие имени» на французском языке (полный, не всегда удачный, но весьма добросовестный перевод). Во-вторых, Кира узнала о существовании во Франции (и в Европе) некоего таинственного или тайного общества «Verdor», изучающего наследие Чудотворцева в связи с проблемой физического бессмертия и технического воскрешения. Я спросил было в шутку, не означает ли «Verdor» «золотого червя» (le ver d'or), но потом я узнал, что «Verdor» восходит все к тому же monsieur Vedro и должно пониматься как «зеленое золото» – «vert d'or». В структуре общества просматривалось ответвление элементариев; вполне органичен был их интерес и к новому Платону, и к Фавсту, чего Кира не могла не признать. Наконец, в-третьих, Адик Луцкий получил разрешение эмигрировать в Америку и перед отъездом формально развелся наконец с Кирой. Кира сохранила фамилию Луцкая (лишь бы не Чудотворцева) и могла бы стать полной хозяйкой Совиной дачи (уезжая, Адик уступил бы ей свою подмосковную недвижимость), но она категорически настояла, чтобы дача осталась за Адиком. Адик по-своему воспользовался Кириным великодушием, предоставив дачу в полное распоряжение Клавдии, которой после смерти Платона Демьяновича буквально негде было преклонить голову. Кира была задета, но приняла решение Адика как должное. По-настоящему Кира осиротела в 1965 году, когда уехала во Францию и не вернулась провозвестница коммунистического альбигойства Антонина Духова (Антуанетта Луцкая де Мервей). Я уже упоминал, что Антонина умерла во Франции в 1968 году, пятидесяти трех лет от роду, успев подписать протест против советского вторжения в Чехословакию. Думаю, что ближе Антонины у Киры никого на свете не было, но она крепилась и не подавала виду, что одинока. Правда, после развода с Адиком она стала особенным образом смотреть на меня и многозначительно молчать при наших нечастых встречах. Не ждала ли она, что теперь я сделаю ей предложение? Но я сделал предложение не ей.