Читать книгу "Сказание о Старом Урале - Павел Северный"

После охоты Акинфий ужинал молча, с жадностью расправлялся с заливным поросенком и осетровым балыком, пропустил рюмочку под белые грибки и уж под конец вечерней трапезы сделал знак убрать слуг.

Никита раздраженно заорал на обоих ливрейных лакеев и дворецкого:

– Пошли вон. Не надобны боле!

Те исчезли, пятясь и кланяясь. Акинфий предпочитал для разговора полусвет и потушил почти все свечи. Никита тотчас же стал тревожно оглядывать потемневшие углы. Акинфий презрительно поморщился.

– Что тебе мерещится по темным углам? Блажишь, братец!

– Ах, братец, как ты бываешь груб!

Никита страшно обиделся, слезящиеся глаза щедро переполнились свежей влагой, и владелец Ревды со вздохами долго вытирал слезы кружевным платком, потом, прижав его ко рту, искусственно кашлял добрых пять минут.

Акинфий терпеливо ждал, пока брату надоест и плакать и кашлять. Он попивал из бокала рейнское, отщипывал кусочки холодной цыплятины; чтобы отвлечь брата, достал табакерку.

– Небось и до Ревды мода столичная дошла? Употребляешь?

Приступ кашля и ливень слез исчерпались. Никита понюшку взял и заинтересовался табакеркой, нашел ее «веселенькой».

– Бери себе, если глянется.

Никита взял табакерку дрожащей рукой, оставил без внимания игру мелких бриллиантов, вправленных в крышку, но заинтересовался эмалью на внутренней стороне.

– Кажись, французской работы? Русалки у воды... Как славно, братец! Ведь русалочки это, да, братец?

– Нимфы, братец. Нимфы.

– Поди ж ты. Вот и рубинов такой густоты крови я не видывал.

– Да это гранаты.

– Напасть какая! Ничего не угадываю, а все оттого, что ты темень в комнате учинил. У тебя таких каменьев еще не находили горщики.

– Хорошо поищут – сыщут...

Никита торопливо сунул табакерку в карман палевого кафтана.

– Послушай, Никита, не могу понять, откуда у твоего Василия в груди этакая болезнь завелась? В демидовском корне никто чахоткой не маялся. Грудь у любого из нас что кузнечный мех. Ведь даже тебя, слабогрудого, напасть эта обошла.

– От матери она у Васеньки. Род ее дохлый.

– Все на жену беды сваливаешь? Василия надо в теплые края. В италийскую землю. Болезнь его догладывает, а ты все ждешь чего-то. Лекаря своего из Тагила за Василием пришлю, пусть снарядит его и везет в тепло.

– Да ведь я сам, братец, мученик болящий. Самому надо в теплые края.

– Твою болезнь там не лечат, злобу-то. Больно ее в тебе много.

– А в тебе ее мало?

– Уж и окрысился!

– Зачем коришь скупостью? Обидеть норовишь больного брата? Ты жалеть меня должен.

– Не обучен. Матушка, покойница, о том не позаботилась.

Акинфий поднял глаза на стену и только теперь осознал, чего не хватает на ней... Спросил сурово:

– Где отцов портрет? Куда перевесил?

– Вовсе убрать приказал.

– По какой причине?

– Глаза! Глядит он, глядит... Никуда от них не уйти. Не стерпел. Убрал.

– Плохи дела, Никита, ежели отцовых глаз бояться стал.

– Дом-то, поди, мой?

– Твой. Все здесь твое. Кафтан палевый – заглядение. Ласточки на стенах золотые. Все твое, а не демидовское. Веселенькое, как у бабы в опочивальне. Ты первый из нас к веселой иноземщине потянулся. На дворец поглядишь – снаружи вроде демидовский, а внутрь шагнешь – будто в лавку к поставщику короля французского попал. Табакерка, мною подаренная, тебе как раз подходит. Мне-то оно не ко двору.

– Не глянется тебе, как живу?

– До тошноты не глянется. Одна вещь во всем доме мне по душе. Вот эта столешница. В ней знаки, что нога Демидовых уже на Алтае.

Никита, слушая брата, избегал его взгляда, как недавно избегал отцовских глаз с портрета. Акинфий встал и потянулся.

– Поутру домой подамся.

– В который дом-то?

– Да теперь в нижнетагильский.

– Невьянск разонравился?

– Не то. Просто пора Тагил по-демидовски налаживать. Чую, что там родовое гнездо для потомства надо вить. Невьянск по указке отца построен и излажен, а Тагил я по-своему поставить намерен.

– Косую башню не отец задумал.

Акинфий насторожился.

– Про нее-то зачем помянул?.. О башне нечего толковать, она-то не подведет. А вот своих кержачек наловленных ты, Никита, должен немедля на волю отпустить.

– Это почему же так, вдруг? Ни с того ни с сего?

– Не время сейчас Татищева дразнить. Кержаки у генерала в великом почете. Он им многое прощает и с рук спускает. Зато они чуть что не молятся на него.

– Екатеринбургский пес – генералишко в моем доме мне не указчик.

– Не генералишко, а я велю.

– А ты-то разве мне указчик?

– У Демидовых старший в семье – всегда голова. Не тебе, Никита, родовой устой менять. Не знаешь, как старые дворяне против нас поднимаются? Всякого мужика пропавшего готовы у нас искать.

– Слушай, братец, ты сперва глянул бы сам, какие там красотки. Ох, ох, ох! Любая на вес золота.

– Нагляделся!

– Поди, Сусаннушка-то уж надоела? – хитро прищурился Никита.

– Убегла.

– И не поймал? – В голосе Никиты звучало притворное участье.

– Только тело на дороге подобрали.

Хозяин Ревды захихикал.

– Люди другое что-то сказывали. Осокинский приказчик молву пустил, будто ее у них на заимке Шанежка твой поймал. Небось под косой башней в наказание держишь?

– Больно любопытный стал, братец. Будет!

– От слушков ушей не отвернешь: ведь кержачек-то я не себе, а тебе в подарочек наловил заместо ослушницы твоей. Авось и выберешь какую заместо Сусанны.

– Будет, сказал!

– Вот и ты на меня окрысился.

– Про тебя я тоже кое-что слыхивал. Люди говорят, тебя одна из них отлупила.

– Что ты! Ничего и быть такого не могло!

– Вот на ту кержачку, пожалуй, я не прочь поглядеть.

– Кто это соврать посмел, будто баба меня избить покушалась. Да я б такую... да я...

– Брось хвастаться. Небось уж ту кержачку поп отпел, а?

– Экий ты, братец, насмешник! А я наслышан, будто поп не кержачку, а Сусанну отпел, панихиды по ней ежевечерне служил.

– И то правда. Служил. Выходит, демидовское от Демидова не скроешь.

– Выходит. Да ты, Акинфий, не горюй. Та кержачка, по правде-то, покойницу твою Сусанну за пояс заткнет... Давно хочу спросить тебя о Прокопе. Как здравствует?