Читать книгу "Роман лорда Байрона - Джон Краули"

Я попутчик твой заочный.

Без тебя надежды нет.

Потрясен, сражен, подкошен,

Самый гордый средь людей,

Я поник, — тобою брошен,

Брошен я душой моей.

Все мои слова напрасны.

Как-нибудь себя уйму.

Только мысли неподвластны

Повеленью моему.

Что ж, простимся! Век мой прожит,

Потому что все равно

Больше смерти быть не может,

Если сердце сожжено.

(Пер. В. Микушевича)

Стихотворение это было опубликовано малым тиражом для друзей Байрона вместе с саркастическим «Очерком», обвинявшим гувернантку леди Байрон во всех смертных грехах — и в том, что она подговаривала свою воспитанницу оставить мужа. Вскоре торийская газета «Чемпион» перепечатала оба произведения, обвинив Байрона в лицемерии и актерстве.

…мне не довелось пережить ничего подобного… — Если верить Томасу Медвину, Байрон все-таки дважды стрелялся на дуэли.

Знаю только одно — что не вернусь. — Композитор Исаак Натан (ок. 1792–1864), автор музыки к «Еврейским мелодиям» Байрона, вспоминал:

«Я почти не покидал дома лорда Байрона на Пикадилли последние три дня перед тем, как он оставил Англию. Выразив сожаление по поводу его отъезда, я спросил, правда ли, будто он не собирается возвращаться. Лорд Байрон, пристально взглянув на меня, воскликнул: "Бог свидетель, у меня и в мыслях не было обрекать себя на ссылку! Откуда у вас эта идея?" Я ответил, что всего лишь повторяю распространившийся по Лондону слух. "Разумеется, я собираюсь вернуться, — продолжал он, — если только угрюмый тиран не вздумает подшутить надо мной"».

…«ветер попутный во Францию дул» — первая строка стихотворения Майкла Дрейтона (1563–1631) о битве при Азенкуре.

Сэмюель Роджерс (1763–1855) — английский поэт и, как сказано, банкир. Байрон полагал, что он «обладает отличным вкусом и способностью глубоко чувствовать искусство (и того и другого у него гораздо больше, чем у меня — потому что первого у меня совсем немного)» («Разрозненные мысли», № 115). В 1813 г. Байрон посвятил Роджерсу «Гяура», высоко оценил его стихи в «Английских бардах и шотландских обозревателях», а позднее — и в «Дон-Жуане». Заподозрив в 1818 г., что Роджерс распространяет порочащие его слухи, Байрон написал свирепую эпиграмму, однако же, когда Роджерс в 1821 г. приехал в Италию, Байрон встретил его по-дружески, и они провели вместе немало времени.

В июле 1816 г. Роджерс писал Вальтеру Скотту:

«Событие, о котором вы упоминаете, явилось для меня полной неожиданностью. Летом и осенью [1815 г.] я не замечал ничего необычного, хотя и подозревал, что они не были счастливы. После ее отъезда я виделся с ним ежедневно и свидетельствую, что он более всего боялся обидеть ее чем-нибудь. "Зла много, но ее оно не коснулось, — говорил он. — Она — совершенство, и в мыслях, и в словах, и в поступках". А если с чьих-то губ слетало хотя бы одно слово, таящее в себе нелицеприятный для нее намек, он немедленно останавливал говорящего».

Плетка и прут, выкрикивают дети, больно бьют, а мне от хулы хоть бы хны — Стишок, подбадривающий обиженного ребенка. Эти строки Байрон вспомнил в августе 1819 г. в письме к редактору «Бритиш ревью»: «Шутка, в отличие от плетки, "больно не бьет" — но бывает, из-за шутки берутся за плеть».

Лорд Б. всегда заявлял, что покинул Англию, поскольку слухи о его пороках и преступлениях сделали невозможным его появление в обществе… — В марте 1820 г. Байрон составил открытое письмо «Некоторые замечания по поводу статьи в эдинбургском журнале "Блэквудз мэгэзин"», которую я цитировал ранее (см. прим. к с. 198). Письмо это — посвященное Исааку д'Израэли как автору книги «Писательские ссоры» — излагает причины, побудившие Байрона покинуть Англию.

«…Ни один человек не может "оправдаться", пока ему неизвестно, в чем его обвиняют; а я никогда этого не знал — и, Бог свидетель, единственным моим желанием было добиться какого-нибудь определенного обвинения, которое в доступной пониманию форме было бы изложено мне моим противником или кем-либо иным, а не навязано чудовищными сплетнями, порожденными молвой и загадочным помалкиваньем казенных поверенных моей супруги… "Единодушный глас соотечественников", кажется, уже давным-давно вынес по этому вопросу приговор без суда и осуждение без обвинения. Разве уж я давно не подвергнут остракизму?… Разве критик не знает, каково было общественное мнение и поведение в этом деле? Но если он не знает — я-то сам слишком хорошо знаю: общество забудет и то и другое задолго до того, как я перестану помнить это.

Человек, изгнанный происками какой-нибудь клики, может утешаться, считая себя мучеником; его поддерживает надежда и то благородное дело, во имя которого он страдает, — настоящее либо воображаемое; человек, осужденный за долги, может утешаться мыслью, что со временем благоразумная осторожность выведет его из затруднений; человек, осужденный законом, имеет какой-то срок своего изгнания либо мечту о том, что срок этот убавится, он может возмущаться несправедливостью закона или несправедливым приговором; но человек, изгнанный общественным мнением, безо всякого вмешательства враждебной политики, или законного суда, или тяжких денежных обстоятельств, будь он виновен или невиновен, пожинает всю горечь изгнания безо всякой надежды, без гордости, без малейшего самоутешения. Так именно и обстояло дело со мной. На основании чего вынес свет свое осуждение, мне неизвестно, но оно было всеобщим и решительным. Обо мне и о моих близких ему мало было что известно, исключая то, что я писал так называемые стишки, был дворянином, женился, стал отцом, что у меня были разногласия с женой и ее родственниками, но неизвестно из-за чего, ибо обиженные лица не пожелали изложить свои обиды. Светское общество разделилось на две части — на моей стороне оказалось скромное меньшинство. Благоразумные люди, естественно, оказались на более сильной стороне, то есть заступились за даму, как оно и полагается порядочным и учтивым людям. Пресса подняла непристойный гвалт, и все это стало до такой степени "злобой дня", что незадачливое появление в печати двух стихотворений — скорее любезных по отношению к их адресатам[125]— было возведено в своего рода преступление или подлое предательство. Общественная молва, а заодно и личная злоба готовы были обвинять меня в любом чудовищном пороке; имя мое, унаследованное мной от благородных рыцарей, которые некогда помогли Вильгельму Норманнскому завоевать Англию, было запятнано. И я чувствовал, что если бы все то, что шепчут, бормочут и недоговаривают, было правдой, то я был бы недостоин Англии; а если это ложь — Англия недостойна меня. И я удалился: но этого оказалось недостаточно. В чужих странах, в Швейцарии, под сенью Альп, у голубых озер меня преследовала и гналась за мной все та же клевета. Я перешел по ту сторону гор, но и тут было то же; я отправился еще дальше и обосновался у вод Адриатического моря, как затравленный олень, которого свора загоняет к воде.