Читать книгу "Музей невинности - Орхан Памук"

И не задумывался о переменах, происходивших со мной, лишь только чувствовал себя счастливым в тех музеях, представляя, как однажды поведаю всем свою историю с помощью вещей. Однажды вечером я пил в одиночестве в баре «Отель дю Норд», глядя на окружавших меня иностранцев, и, как каждый турок, оказавшийся за границей (по крайней мере, немного образованный и небедный), поймал себя на мысли, что пытаюсь разгадать восприятие европейцев меня, всех нас.

Я подумал, что смогу рассказать кому-то, кто не знает Стамбула, о Нишанташи, Чукурджуме и о моем чувстве к Фюсун. Мне теперь казалось, что я много лет не бывал дома, провел в дальних странах: словно жил среди аборигенов в Новой Зеландии и, наблюдая за их привычками и традициями, за тем, как они работали, отдыхали, развлекали (и беседовали перед телевизором!), влюбился в местную девушку. А мои наблюдения перемешались с пережитой любовью.

Я смогу придать смысл прожитым годам, только если, как антрополог, покажу в своем музее разные собранные мной предметы, её одежду, её рисунки.

В последние дни пребывания в Париже я отправился в Музей Постава Моро, так как об этом художнике с любовью отзывался Пруст и перед глазами все время стояли рисунки Фюсун. Классические, помпезные картины Моро на историческую тематику мне не понравились, но сам музей оказался хорош. Свой двухэтажньш дом, на первом этаже которого художник провел со своими родителями большую часть жизни, а на втором располагалась его мастерская, он за несколько лет до смерти решил превратить в музей, где после его смерти завещал выставить сотни его картин. Став музеем, дом превратился в «музей чувств», каждое из которых освещалось той или иной вещью. Пока я бродил по скрипящим половицам его пустых комнат, все смотрители спали, а меня охватило странное чувство, близкое к какому-то религиозному трепету. (В последующие двадцать лет я бывал в том музее еще семь раз, и неизменно, медленно шагая по залам, испытывал то же самое.) Когда я вернулся в Стамбул, то сразу же направился к тете Несибе. Кратко рассказал ей о Париже и о музеях, потом мы поужинали, и я, не откладывая, поведал ей о своей идее.

— Вы знаете, тетя, что я уже много лет уношу из вашего дома вещи, — сказал я, спокойно, как больной, который наконец сумел избавиться от многолетней болезни. — А сейчас хочу забрать себе весь дом, само здание.

— Как это?

— Продайте мне весь дом вместе с вещами!

— А что будет со мной?

Мы обсудили мою идею, но она, кажется, не приняла её всерьез. «Я хочу создать в этом доме кое-что в память о Фюсун», — пытался приукрасить свои мысли я. И напирал на то, что тете Несибе будет здесь одиноко. Но если ей хочется, она может даже вообще не выезжать отсюда. После моих слов об одиночестве тетушка всплакнула. Я сказал, что подыскал ей отличную квартиру в Нишанташи, на улице Куйулу Бостан, недалеко от того места, где они жили раньше.

— В каком доме? — поинтересовалась она. Месяц спустя мы купили ей большую квартиру в самом лучшем доме на улице Куйулу Бостан, чуть дальше старого дома Фюсун (как раз напротив лавки старого развратника, к которому в детстве за газетами ходила Фюсун). А тетя отдала мне весь дом в Чукурджуме вместе со всеми вещами. Мой знакомый адвокат, который разводил Фюсун, посоветовал изготовить нотариально заверенную опись всех вещей, что мы и сделали.

Тетя Несибе совершенно не торопилась переезжать в Нишанташи. С моей помощью постепенно она покупала новые вещи, как девушка — приданое, вешала лампы, но при каждой встрече с улыбкой говорила, что никогда не сможет уехать из Чукурджумы.

— Кемаль, сынок, я не могу бросить этот дом, эти воспоминания! Что будем делать? — охала она.

— Тогда мы превратим дом в место, где наши воспоминания будут сохранены, — отвечал я ей.

Так как все больше времени мне приходилось проводить в поездках, я стал видеть её реже. Но пока сам толком не знал, что же делать с домом и вещами Кескинов и Фюсун, большинство которых я не решался даже толком рассмотреть.

Первая поездка в Париж послужила в дальнейшем образцом и для остальных. Отправляясь в очередной город, я бронировал из Стамбула номер в старом, но хорошем отеле в центре, а приехав, неторопливо, обстоятельно, как школьник, который безупречно выполняет домашнее задание, обходил главные музеи города, вооружившись знаниями, полученными из книг и путеводителей, прогуливался по блошиным рынкам, лазил по лавочкам, торговавшим разным барахлом, заглядывал в некоторые антикварные магазины и обязательно покупал что-нибудь симпатичное: какую-нибудь солонку, пепельницу или открывалку для бутылок, точную копию которой я видел у Кескинов. В каком бы уголке земного шара я ни находился, будь то Рио-де-Жанейро, Гамбург, Баку или Лиссабон, вечером, когда все садились ужинать, я подолгу бродил по переулкам в надежде разглядеть через открытые окна, как живут в своих домах другие семьи, как они сидят за столом перед телевизором, как, пока на кухне, которая часто бывала и столовой, готовится еда, дети сидят с родителями, молодые красивые замужние женщины — со своими мужьями, лишая всякой надежды влюбленных богатых дальних родственников.

По утрам я не спеша завтракал в гостинице, потом убивал время до открытия маленького музея на улицах и в кофейнях, отправлял по открытке матери и тете Несибе, пытался узнать из местных газет, что происходит в мире и в Стамбуле, а когда наступало одиннадцать часов, с тетрадью в руке и с оптимизмом в сердце приступал к обходу музеев.

В залах городского музея Хельсинки, куда я пришел холодным дождливым утром, я увидел старые бутылочки из-под лекарств, какие были в ящиках Тарык-бея. В пахших плесенью залах бывшей шляпной фабрики в маленьком городке под Лионом (кроме меня там не было ни одного посетителя) я увидел такие же шляпы, какие носили мои родители. Глядя на игральные карты, кольца, ожерелья, шахматы и холсты в Государственном музее Вюртемберга, расположенном в башне старой крепости, я вдохновенно подумал, что вещи Кескинов и моя любовь к Фюсун заслуживают того, чтобы быть представленными так же торжественно, так же помпезно, как экспонаты этого музея. В Международном музее парфюмерии французского города Грасса, находящегося на отдалении от Средиземного моря, в «парфюмерной столице мира», я провел целый день, пытаясь вспомнить запах духов Фюсун. Картина Рембрандта «Жертвоприношение Авраама» в мюнхенской Старой Пинакотеке, лестницы которой я позднее взял за образец для своего музея, напомнила мне об истории, которую я рассказывал Фюсун много лет назад, и о том, что настоящая любовь есть способность отдать самое дорогое, не ожидая ничего взамен. В парижском Музее романтичной жизни при виде зажигалки, украшений и сережек Жорж Санд, прядки её волос, приклеенной на бумагу, мне отчего-то стало жутко. В городском музее Гетеборга я долго сидел перед изразцами и тарелками, привезенными Восточно-Индийской компанией. Маленький городской музей города Бревика, куда я поехал в марте 1987 года, когда находился в Осло, по совету одного школьного приятеля, служившего в турецком посольстве в Норвегии, оказался закрыт, и я специально провел еще ночь в Осло, чтобы увидеть в этом музее почту, фотостудию и аптеку трехсотлетней давности, и на следующий день опять отправился в тот городок. В Морском музее в Триесте, расположенном в здании бывшей тюрьмы, я впервые подумал, что могу, помимо дотошно собранных вещей, представить в своем музее модель какого-нибудь стамбульского парохода (например, «Кален-дера»), который тоже напоминал мне о Фюсун. Оказавшись в Гондурасе, куда было не так просто получить визу, я приехал в город Ла-Сейба, расположенный на берегу Карибского моря, и вместе с туристами в шортах попал в Музей бабочек и насекомых, где подумал, что смогу показать у себя в музее как настоящую научную коллекцию заколки Фюсун с бабочками, которые я покупал ей годами, и представил, что сделал то же самое с комарами, мухами, клещами и тараканами, обитавшими в доме Фюсун. Я с гордостью убедился, что коллекция, собранная в недавно открывшемся парижском Музее табака, гораздо беднее моей, накопленной за восемь лет. Помню, как приятным весенним утром в Эксан-Провансе меня безгранично обрадовала и умилила кухонная утварь и прочие предметы на полках в светлых залах музея-мастерской Поля Сезанна. В нарядном и убранном до блеска доме-музее бургомистра Антверпена Николаса Рококса я еще раз осознал, что прошлое может быть скрыто в вещах, как душа, и именно поэтому в тихих маленьких музеях я и обрел красоту, привязывающую меня к жизни, нашел утешение. Нужно ли мне было побывать в венском музее Фрейда и увидеть старые вещи и бюсты великого врача, чтобы принять и полюбить свою собственную коллекцию в «Доме милосердия» и чтобы суметь с гордостью всем её показать? Не потому ли я каждый раз во время поездки в Лондон посещал старую парикмахерскую в Лондонском городском музее, что скучал по стамбульской парикмахерской Басри и по Болтливому Джевдету? В музей известной медсестры Флоренс Найтингейл я отправился, чтобы увидеть какую-нибудь стамбульскую вещь, сохранившуюся со времен её поездки в Стамбул во время Крымской войны, но нашел там точно такую заколку, какая была у Фюсун. Слушая глубокую тишину в Музее времени, расположенном в старинном дворце французского города Безансона, среди часов, я задумался о памяти и времени. В музее Тайлера в голландском Хаарлеме, разглядывая минералы, окаменелости, медали, деньги, старинные приборы в больших старинных деревянных витринах, я с воодушевлением решил, что в этой тишине смогу назвать источник смысла своей жизни, который дарует мне глубокое утешение, но не сразу подобрал слова, чтобы выразить, что же привязывает меня к этим залам. То же самое я ощутил в Мадрасе, в музее Форта Святого Георгия, первой крепости англичан в Индии, среди писем, масляных картин, денег и обычных вещей, когда за окном стояла липкая жара, а надо мной кружил огромный мотылек. Посещение веронского городского музея Кастельвеккио, его лестницы и свет, которым, как шелком, скульптор Карло Скарпа окутал статуи, впервые навело меня на мысль о том, что радость, которую дарует музей, связана не только с его коллекцией, но и с равновесием в расположении картин и предметов. В берлинском Музее вещей, некогда расположенном в здании Мартина Гропиуса, впоследствии оставшемся без помещения, я научился относиться с юмором ко всему, что собираешь, и еще раз убедился в том, что нужно хранить все, что мы любим, и все то, что связано с людьми, которых мы любим, и даже если у нас нет ни своего дома, ни музея, поэзия собранной нами коллекции вещей послужит пристанищем для них. Слезы навернулись мне на глаза оттого, что я не могу показать Фюсун картину Караваджо «Жертвоприношение Авраама» в галерее Уффици, а потом напомнила, что иногда предоставляется возможность как-то возместить утрату тех, кого мы любим, и именно поэтому я так привязан к вещам Фюсун. В лондонском доме-музее сэра Джона Соуна, который я обожал за бессистемность и беспорядок в расстановке предметов и восхищался манерой развески картин, я любил часами сидеть в одиночестве, слушая шум города, и представлял, что однажды точно так же покажу всем вещи Фюсун, и тогда любимая моя улыбнется мне с небес. Лучшим примером для меня послужил музей Фредерика Мареса в Барселоне, на верхнем этаже которого хранилась коллекция заколок, сережек, игральных карт, ключей, вееров, флакончиков из-под духов, носовых платков, брошек, ожерелий, сумок и браслетов. Об этом романтичном собрании я вспомнил в Музее перчаток на Манхэттене во время моей первой поездки в Америку, длившейся более пяти месяцев, за время которой я посетил двести семьдесят три музея. В Лос-Анджелесе, в Юрском музее технологии, мне вспомнилось страшное чувство, раньше уже посещавшее меня, — будто пока все человечество живет в одном времени, а я застрял в другом. В музее Авы Гарднер в городке Смитфилд штата Северная Каролина, где я стащил симпатичную табличку-указатель с рекламой столовых приборов и портретом этой американской звезды, хранились школьные рисунки маленькой Авы, её ночные рубашки, перчатки и сапожки, и я почувствовал такую тоску по Фюсун, что захотел вернуться в Стамбул немедленно. Я потратил два дня, чтобы повидать коллекцию бутылок из-под лимонада и пива в Музее упаковки и рекламы напитков недалеко от городка Нэшвилл, который в те дни только открылся, а впоследствии перестал существовать, а потом, помню, опять захотел в Стамбул, но продолжил путешествие. В конце концов я решил вернуться в домой, когда пять недель спустя в другом музее, который тоже впоследствии закрылся, в Музее трагедии в американской истории, расположенном в городке Сент-Огастин штата Флорида, увидел искореженные части и начавшие ржаветь детали никелированной отделки автомобиля, «бьюик» 1966 года, на котором разбилась американская кинозвезда шестидесятых Джейн Мэнсфилд. Я постепенно понимал, что домом настоящего коллекционера должен быть его собственный музей.