Читать книгу "Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации - Елена Прудникова"

Но в целом обвала, который предсказывали наиболее панически настроенные экономисты, не произошло. Кулаки сократили производство, зато его расширили колхозы и совхозы. Разве что немного упала урожайность, поскольку кулацкие хозяйства все же являлись более производительными, чем социалистические.

…Налогообложение было мерой чисто экономической, направленной скорее против производителей товарного хлеба как таковых, чтобы не играли впредь в азартные игры с государством. А как же быть с настоящими кулаками-мироедами, которые могли и вообще хлеба не сеять? Тут все обстояло гораздо сложнее, хотя и по ним нанесли несколько ударов, отчасти подрывающих их господство на селе. Например, 18 июля 1928 г. были установлены новые правила аренды земли, закрепленные и дополненные принятыми в декабре 1928 года «Общими началами землепользования и землеустройства». Предельный срок аренды сокращался с девяти до шести лет, запрещалась субаренда, как чисто посредническая операция. Признавалась незаконной аренда земли кулаками или аренда на кабальных условиях, причем в случае такой сделки земля изымалась. Наемный труд разрешался только как вспомогательный, при условии, что члены семьи нанимателя тоже трудятся. Все это несколько ограничило власть кулаков в деревне – но только отчасти. Система ростовщических связей осталась практически нетронутой. Справиться с ней можно было, только подняв уровень бедных хозяйств настолько, что они перестанут нуждаться в услугах сельского ростовщика. На традиционных путях подъема сельского хозяйства эта задача не решалась никак, на колхозных – решалась, но не сразу.

Зато последовали, наконец, и первые меры против «лодырей». Теперь если хозяйство, несмотря на предоставляемую государственную помощь, все равно не обрабатывало свой надел, а сдавало его в аренду, оно лишалось права пользования сдаваемой землей. Куды крестьянину податься? Это тоже было продумано: одновременно появилось решение о массовом создании совхозов, да и новые стройки требовали рабочих рук. Началась политика постепенного вытеснения из деревни не только кулака, но и самых бедных крестьян.

За два года кулацкие посевы в среднем по стране уменьшились на 15 %. По регионам они тоже крутились вокруг этой цифры, за исключением Северного Кавказа, где падение составило 26 %. Постепенно уменьшалось число скота и инвентаря в кулацких дворах, количество хозяев, нанимающих рабочую силу, сократилось на треть, а нанимающих батраков на срок более 50 дней – втрое. Все это, как ни странно, не так уж и подорвало советский аграрный сектор. Валовой сбор зерна несколько уменьшился в 1928 году, но уже в 1929-м выровнялся. Коллапса не произошло.

Зато неожиданно чувствительным оказался удар по культуре производства, поскольку самые богатые хозяйства были одновременно и самыми культурными. Осенью 1928 года председатель организационно-планового бюро Госплана РСФСР П. Парфенов, изучив происходящее на Северном Кавказе, направил в ЦК докладную записку, где сообщил о резком уменьшении интереса крестьян к повышению культуры производства после новой избирательной инструкции, ужесточившей категории «лишенцев». В начале 1928 года в деревне не имели избирательных прав 3 % совершеннолетних жителей (около 2 млн человек). На местах, как водится, радостно проявили инициативу: стали лишать прав за хождение на отхожие промыслы, посещение церкви, разовое использование наемного труда и т. п. – и плевали они на все постановления и инструкции по отдельности и вместе взятые. Как говорится, «на месте виднее».

Парфенов пишет: «Как можно требовать сейчас от мужика, чтобы он культурно вел хозяйство, культурно обрабатывал землю, культурно ухаживал за скотом и за жильем, когда каждый грамотный (да и не только грамотный) мужик знает тысячи конкретных фактов, режущих глаза и нервы, которые утверждают его в обратном, что этим теперь заниматься весьма рискованно: запишут в кулаки, поставят вне закона, выгонят детей из школы»[261].

Но один из трагических парадоксов советского сельского хозяйства заключался не в том, что «культурников» признавали кулаками, а в том, что они, как правило, кулаками являлись или очень быстро ими становились. Одно с другим было связано неразрывно. Поэтому любые меры борьбы с кулаком били наотмашь по товарности и культурности аграрного сектора. Но непринятие этих мер вело к подрыву продовольственной безопасности страны, которой и так не было – какая там безопасность, продержаться бы от урожая до урожая!

Парфенов возмущенно писал, что тысячи крестьянских хозяйств были разорены «только за то, что они завели себе машины, хороших жеребцов и племенных коров, дома покрыли железом, мыли полы и ели на тарелках». Хотя едва ли только за это – ну да ладно…

Беда была в том, что не эти хозяйства определяли лицо деревни.

Роясь в интернете совсем по другому поводу, я натолкнулась на письмо, которое в 1990-е годы написала в газету учительница Павлика Морозова – того самого мальчика, которого дед-кулак убил, как считается, за предательство отца, а на самом деле в ходе внутрисемейной разборки – за то, что невестка посмела выступить против его сына. Сынок, надо сказать, та еще скотина… Но дело не в этом. В письме бывшая сельская учительница дает описание обстановки, с которой она столкнулась, семнадцатилетней девчонкой приехав в 1929 году в деревню Герасимовку Тавдинского района Уральской, ныне Свердловской, области. В 1907 году туда приехали сорок семей столыпинских переселенцев из Белоруссии – в глушь, в тайгу, без дорог и поселений.

Из письма Л.П. Исаковой, опубликованного в журнале «Человек и закон»:

«Вначале поселили меня у зажиточного мужика Арсения Кулаканова… Говорили, что он убил в тайге заезжих коробейников и на этом разбогател. Во всяком случае, был он действительно богатым, дом имел пятистенный, много скота и земли, но потом разделился со старшими сыновьями, поэтому кулаком не считался. Однако жадный был и злой, за свою собственность мог с живого шкуру содрать. Старика Морозова, деда Павлика, тоже хорошо помню. Сам он после раздела с сыновьями жил средне, но перед богатыми на задних лапах ходил, особенно перед зятьями своими Кулакановым и Силиным. Третью же дочь, Устинью, которая вышла за бедняка Дениса Потупчика, в грош не ставил.

Сейчас пишут некоторые, что бедняки были лодыри, работать не хотели, оттого и бедствовали. Ложь это! Скажите, как тому же Потупчику было из нужды выбраться? Заболели у него жена и дети, пришлось лошадь продать. А это крах. Попал в кабалу к Кулаканову. Работал у него за лошадь по десять месяцев в году. Кулаканов ему лошадь давал, но тогда, когда все отсеется. Какой урожай мог Денис собрать? Мизерный. Хлеба еле до заморозков хватало. А потом опять в батраки. Дети его, вечно голодные, по деревне куски собирали. (При живом и не бедном деде и при отце, который был в батраках у родственника. Семейка, однако… – Е.П.)

Трофим Морозов, которого сейчас жертвой изображают, тоже как живой перед глазами стоит. Угрюмый, неразговорчивый. Сколько не стараюсь вспомнить о Трофиме что-нибудь положительное, ничего в памяти отыскать не могу… Человек невзрачный и двуличный. Председателем сельсовета его выбрали только потому, что он единственный мог кое-как писать и считать. Но видели бы вы, каким он после этого стал! Как же – самая большая власть на деревне, главнее его никого нет! За столом в сельсовете сидел надутый, словно барин. На словах был за народ, а на деле – совсем напротив. Беднякам, вдовам, сиротам ничем не помогал, школе тоже, а зажиточным делал всякие поблажки.