Читать книгу "Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте"

— Так ведь я думал, что уже должны быть…

— Довольны будьте, что пока вообще не отклонено ваше ходатайство.

— Много времени прошло…

— Меня это не касается. — Прапорщик скучливо и неприязненно показывает ножом на дверь. — Не я деньгами распоряжаюсь.

И, сочтя разговор оконченным, утыкается в бумаги. Но, почувствовав, что посетитель не трогается с места, вновь вскидывает голову:

— Я ведь, кажется, ясно сказал…

И осекается, заметив, как смотрит на него Мохарра. Большие пальцы сунуты за кушак, по обе стороны от навахи, заткнутой посередине. Жесткое, выдубленное солнцем и ветрами лицо.

— Послушайте, сеньор офицер, — говорит солевар. — Свояк мой помер из-за этой французской лодки… А я на Исле воюю с тех самых пор, как война началась.

Он замолкает, не спуская глаз с прапорщика. Спокойствие его — кажущееся. Понимает, что вот-вот не выдержит, сорвется, наделает делов и все погубит окончательно. Как бог свят. И прапорщик, будто прочитав его мысли, бросает быстрый взгляд на дверь, за которой стоит часовой. Потом меняет тон:

— Дела подобного рода требуют значительного времени… Наш флот сейчас исключительно скверно финансируется, а вам причитается изрядная сумма…

Теперь его голос, пусть и через силу, звучит примирительно, успокаивающе, мягко. Времена на дворе смутные, того и гляди, примут эту пресловутую конституцию, и никогда не угадаешь, на кого не в добрый час можешь нарваться на улице. Писарь с папкой в руках смотрит на это все, не размыкая губ. В том, как он краем глаза косится на своего начальника, Мохарре чудится тайное злорадство.

— Мы сильно нуждаемся, — говорит он, стараясь быть убедительным.

Прапорщик всем видом своим показывает бессилие что-либо сделать. Сейчас, по крайней мере, это не похоже на притворство. Или он старается, чтобы выглядело искренно.

— Друг мой, вам платят жалованье?

Солевар недоверчиво, ожидая подвоха, кивает:

— Платят от времени до времени. Кое-чего съестного выдают.

— В таком случае вам еще повезло. Спасибо скажите. За провизию прежде всего. Там, в коридоре, тоже стоят люди нуждающиеся. Они воевать не могут да и вообще ни к чему не пригодны, так что им и еды не выдают. Выйдете отсюда — поглядите на них: там старые моряки, впавшие в нищету, потому что остались без пенсии, калеки, вдовы и сироты, которым неоткуда ждать ни поддержки, ни помощи… Пособий не платят уже двадцать девять месяцев. Каждый день сюда приходят люди, чье положение несравненно тяжелее вашего… Чего вы хотите от меня?

Мохарра молча направляется к двери. И уже на пороге задерживается на мгновение, отвечает хмуро:

— Чего хочу? Чтоб по-человечески к нам относились. Чтоб уважали.

В пятистах варах от замка Санта-Каталина, неподалеку от Кадеты, на перешейке, уже открытом отливом, на неровной каменистой земле стоит фонарь, образуя световой круг, на границах которого в пятнадцати шагах друг от друга застыли двое. Оба — с непокрытой головой и без верхнего платья. Обыкновенно в таких случаях снимают и сюртуки, выходя в одних сорочках или вообще голыми до пояса — клочья ткани могут попасть в рану и вызвать нагноение, — но для этого сейчас слишком холодно: дело к рассвету. Легко оденешься — пробьет озноб, когда станешь прицеливаться, рука задрожит, не говоря уж о том, что дрожь эту могут неверно истолковать четверо секундантов, которые, завернувшись в плащи и шинели, молча и важно стоят поодаль, освещаемые дальними вспышками маяка Сан-Себастьяна. И потому один дуэлянт — в синем форменном мундире, в узких панталонах того же цвета, в военных сапогах, а другой — весь в черном. И даже платок, закрывающий ворот его рубашки, — тоже черный. Пепе Лобо решил последовать совету опытного в таких вопросах Рикардо Мараньи — любое яркое пятно может послужить мишенью. Так что, капитан, облачайся с головы до ног в черное и становись боком к пистолету — меньше шансов для пули.

В ожидании сигнала корсар сохраняет спокойствие, старается расслабиться. Дышит глубоко и размеренно, чтобы все чувства обострились. Старается, чтобы в голове не было решительно ничего, кроме освещенной фонарем фигуры напротив. Правая рука, расслабленная и опущенная, прижимает к бедру весомую тяжесть кремневого длинноствольного пистолета, который как нельзя лучше годится для предстоящего. Точно таким же вооружен и противник — Пепе Лобо различает его не вполне отчетливо, ибо тот, как и он сам, стоит на самой границе светового круга, образованного фонарем, и этот снизу идущий, рассеянный свет придает его фигуре некую зыбкую призрачность. Когда прозвучит сигнал и противники двинутся к барьеру, обозначенному фонарем, они с каждым следующим шагом будут видеть друг друга лучше. Секунданты договорились о следующих простых условиях: каждый имеет право произвести один выстрел, когда ему будет угодно. Тот, кто разрядит свой пистолет с дальней дистанции, получает преимущество первого выстрела, однако же подвергает себя и риску промахнуться. Тот, кто предпочтет стрелять вблизи, имеет больше шансов попасть в цель, но — и возможность самому получить пулю, не дойдя до барьера. Тут как в картах: и переберешь — проиграешь, и не прикупишь — тоже не слава богу.

— Приготовьтесь, господа, — значительно произносит один из секундантов.

Пепе Лобо, не поворачивая головы, краем глаза видит их — двоих офицеров — приятелей Вируэса, лекаря и Рикардо Маранью. Свидетелей достаточно, чтобы подтвердить, что это было не убийство, а поединок, состоявшийся за городской чертой и в полном соответствии с правилами, принятыми в кругу порядочных людей.

— Сеньор Вируэс, вы готовы?

Хотя стоит безветрие и спокойное море, вздымаясь и опадая у скал, лишь рокочет негромко, ответа противника Пепе Лобо не слышит. Но видит, как тот, не сводя с него глаз, коротко кивает. По жребию Вируэсу выпало стоять спиной к морю, а Пепе — в той части перешейка, что ведет к Калете и выгнутым полумесяцем стенам Санта-Каталины. Начинается прилив, и вода через четверть часа подберется уже к щиколоткам. Но до тех пор все уже будет кончено, и один из противников — если не оба — ляжет на влажные камни, где сейчас на лужицах, оставленных отступившим морем, отблескивает свет фонаря.

— Сеньор Лобо! Готовы?

Корсар, не без труда разомкнув губы — во рту пересохло, — произносит скупое, предписанное правилами «да». Прежде ему никогда не доводилось выходить к барьеру, зато не раз в сумасшедшей свалке морского боя, в свисте вражеской картечи над головой, скользя по залитой кровью палубе, случалось стрелять в людей и рубить их клинком. При его ремесле, когда бытие — это единственное достояние, каким приходится рисковать, чтобы обеспечить себе хлеб насущный, слова «жизнь» и «смерть» — не более чем карты, которые сдает тебе Фортуна. И сейчас он пребывает в душевном равновесии, присущем человеку обстрелянному. Его же он предполагает и у своего противника, как-никак избравшего себе ту же стезю. Если отбросить слова, сказанные в запале, он знает, что Вируэс стоит здесь и сейчас не потому, что опасается пересудов и толков, нет, — просто пора закрыть давний, еще гибралтарских времен, счет, к которому, правда, в последнее время прибавилось еще несколько лишних цифр.