Читать книгу "Сэр Гибби - Джордж Макдональд"

Однако эта задержка пробудила нетерпение в душе лэрда. Однажды, подробно расспросив Фергюса и узнав, что его ухаживания так и не имеют успеха, он подошёл к своему столу и, вытащив оттуда стихи Донала, протянул их молодому человеку. Фергюс прочёл стихи и заметил, что они не так уж и хороши, но первая строфа напоминает ему Шелли.

— Мне всё равно, хороши они или дурны, — высокомерно произнёс мистер Гэлбрайт. — Поэзия — это всего лишь испорченная проза. Но мне хотелось бы знать, не этим ли объясняется холодность Дженни. Вам знаком этот почерк?

— Вряд ли я могу сказать точно, но мне кажется, что это написал Донал Грант. Он, верно, считает себя даурсайдским Бёрнсом.

— Вот негодный мошенник! — воскликнул лэрд, стукнув кулаком по столу так, что зазвенели стоявшие на нём бокалы. — Я ненавижу эту глупую сентиментальность не меньше невежественных предрассудков! Ненавижу всем своим сердцем!

В его глазах на мгновение показался странный отблеск, как будто холодный лунный свет отразился на заледеневшей воде.

— Но уважаемый сэр, — возразил Фергюс, — если я правильно понимаю эти стихи…

— Да! Если кто–то вообще способен понять эту бессмысленную галиматью!

— Мне всё же кажется, что я их понимаю, — Вы уж простите меня за такую дерзость! Но если я правильно их понял, то кто бы их ни написал и к какой бы даме он ни обращался, по всей видимости, она его отвергла.

— Уж не хотите ли Вы сказать, что этот наглец осмелился сделать моей дочери, наследнице… ну, по крайней мере,.. Вот наглец! Сделать моей дочери предложение! Она должна была немедленно сообщить мне об этом, чтобы я принял соответствующие меры и примерно проучил этого выскочку! Дайте мне эти стихи, я прочту их ещё раз.

— Может, какая–нибудь подруга просто переписала эти стихи из газеты или журнала и послала их мисс Гэлбрайт, — предположил Фергюс.

Пока он говорил, лэрд перечитывал стихи, пытаясь убедить себя в том, что понимает их смысл. Внезапно решившись, он широкими шагами пересёк гостиную, сжимая письмо, как факел, в поднятой руке, и вошёл в соседнюю комнату, где сидела Джиневра.

— И как же прикажешь это понимать? — яростно прошипел он. — Неужели ты настолько позабыла о достоинстве и чести, что поощряла ухаживания этого грязного мальчишки–пастуха и позволила ему просить своей руки? Да у меня просто кровь в жилах закипает от одной мысли об этом! Да я просто ненавижу тебя, ты… неблагодарная, недостойная девчонка!

Джиневра побелела, как мел, но посмотрела прямо ему в лицо и ответила:

— Если это письмо предназначено мне, ты сам знаешь, что я его не читала.

— Вот, смотри сама! Стишки! — последнее слово он произнёс тоном невыразимого презрения.

Она взяла письмо из его руки и прочла. И хотя отец стоял тут же и с видом инквизитора пристально за ней наблюдал, она не могла удержаться от слёз.

— Тут ничего такого нет, папа, — сказала она. — Это просто стихи. Прощальные.

— А какое право имеет этот наглец писать моей дочери прощальные стихи? Объясни–ка мне это, если можешь! Конечно, я уже много лет знаю, как ты обожаешь низменное общество, но всё время надеялся, что с возрастом ты научишься вести себя прилично. О подлинной скромности я и не мечтал! И потом, если тебе нечего было стыдиться, почему ты ничего не рассказала мне об этом неприятном происшествии? Разве дочери не приходят к отцу как к лучшему другу?

— Зачем мне было тревожить и его, и тебя, папа, если из этого всё равно ничего бы не вышло?

— Тогда почему ты до сих пор вздыхаешь по нему и отказываешься выйти замуж за мистера Даффа? Конечно, его происхождение оставляет желать лучшего, но по своему образованию, манерам и влиятельному положению в обществе он настоящий джентльмен!

— Папа, я уже объяснила мистеру Даффу, что я никогда не позволю ему вновь обращаться ко мне с подобными просьбами. Какая девушка, отказавшая Доналу Гранту, станет слушать такого человека?

— Дерзкая, развязная девчонка! — заорал её отец в новом приливе ярости, и выйдя из комнаты, неистово хлопнул дверью.

Какое–то время они с Фергюсом сидели молча. Затем молодой священник заговорил:

— Быть может, со времени того письма она получила и другие?

— Это невозможно, — откликнулся лэрд.

— Не скажите! — возразил Фергюс. — Ведь в городе до сих пор живёт его полоумный дружок. Кстати, его называют сэром Гибби Гэлбрайтом.

— Дженни с ним не знакома.

— Да нет же, знакома, уверяю Вас. Я видел их вместе.

— А, так Вы имеете в виду того уличного оборванца, которого усыновил мистер Склейтер? Сэр Гибби Гэлбрайт! — насмешливо повторил он, о чём–то размышляя про себя. — По–моему, я припоминаю какие–то ложные и скандальные сплетни, намекавшие на предосудительное поведение одной из представительниц нашего рода… Да! Вот откуда взялось это прозвище! Так Вы полагаете, что через него она держит связь с этим нелепым шутом?

— Я ничего такого не говорил, сэр. Я просто думаю, что время от времени она может видеться с этим Гибби, а он безумно обожает пастуха. Уже из одного этого можно заключить, что он непроходимо глуп. Но, к сожалению, это ещё не самое худшее.

Тут он пересказал лэрду всё, что услышал от мисс Кимбл и что видел сам во время своей ночной слежки.

«В девчонке, должно быть, течёт дурная кровь, — подумал про себя лэрд. — С материнской стороны», — поспешно добавил он и с того дня начал нападать на неё чуть ли не каждый день. Его смутное чувство вины перед нею находило облегчение в том, что теперь он мог обвинять её по всей справедливости.

Какое–то время она пыталась убедить его в том, что он совсем неверно судит о её поведении и тех или иных поступках Донала и Гибби. Но он не слушал никаких её доводов, непрестанно повторяя, что для неё остаётся единственный способ искупить своё прошлое, а именно: выйти замуж по воле отца, навсегда отказаться от всяческих предрассудков, стишков, пастухов и глухонемых мошенников и стать всеми почитаемой светской дамой, чтобы быть утешением для его седых волос, — которые она, видимо, окончательно решила свести в могилу своим упрямством!

Тогда Джиневра и вовсе замолчала. Она уже знала, что любое её слово, как игла, протыкающая желчный пузырь, будет лишь новым поводом для попрёков и оскорблений. Её молчание ещё больше выводило лэрда из себя, но она упорно не произносила ни единого слова, огорчаясь лишь тем, что от такой постоянной несправедливости её собственное сердце начало черстветь и гаснуть. Если раньше слова отца причинили бы ей невыразимое горе, сейчас она терпеливо выслушивала их без вздохов и слёз как очередное несчастье, которое надо перетерпеть, как терпят простую головную боль. Она не понимала, что на чёрном небе, распростёршемся над нею, ей трудно было различить отдельные тёмные тучи; что её чувства и душа так и оставались нетронутыми, ненастроенными, и поэтому даже резкие диссонансы больше не причиняли ей боли.