Читать книгу "Финист – ясный сокол - Андрей Рубанов"

– По нашим законам – да, – ответил я. – А по их законам все их добрые дела заранее предначертаны. Как и дела недобрые. Они верят, что всё происходит само собой. Не беспокойся о дикарях, княжич. Они сильнее нас, а главное, гораздо счастливее.

Молодой Финист выслушал внимательно. Ловким движением подхватил свой меч.

– Я подумаю над тем, что ты мне сказал. Суд начнётся, когда Солнце сядет. Если тебя спросят об этом нашем разговоре – скажи правду. Скажи, что я к тебе приходил и мы поговорили. Я, Марья и ты – мы будем говорить только правду, в этом наше преимущество. Мы выиграем суд. Согласен?

– Да, – ответил я. – Надеюсь.

– Солнце за нас, – сказал Финист.

– Воистину, – ответил я.

Мы обменялись рукопожатием.

После ухода княжича я вдруг сильно разволновался и долго расхаживал из угла в угол, пытаясь унять биение сердца; неужели получится, думал я, неужели уцелею?

10.

Меня вывели в конце вечера, в самые сумерки.

От волнения я не находил себе места.

Когда отворили дверь и велели выходить – от внезапного ужаса мои колени ослабели, и я пошатнулся.

Двое охранников попытались подхватить меня под руки, но я уже овладел собой и оттолкнул обоих.

– Я сам, сам!

Они не послушали, стиснули крепчайшей хваткой – молодые, чрезвычайно сильные и серьёзные парни – и вытолкали за дверь, в общее караульное помещение. Повернули лицом к стене; заломили оба локтя за спину до отказа.

Пониже плеч в несколько петель туго намотали витой шёлковый шнур.

По древнему обычаю обвиняемого вели на суд, связанного двойными путами, с завёрнутыми локтями: чтоб не смог улететь.

Пока вязали – я, прижатый к стене, повернул голову и посмотрел в сторону открытого выхода. Увидел: площадь вся забита людьми. Доносился шум множества голосов. За порогом караульного помещения двое воинов молча отталкивали щитами любопытствующих подростков, жующих что-то вкусное и хохочущих от восторга.

Стянув локти и запястья, меня затем обыскали, проверив и волосы, и пояс; тщательно прошлись по сапогам. Потом развернули спиной к стене: я увидел перед собой четыре или пять одинаково напряжённых молодых физиономии.

Четверым из них, на глаз, не было и двадцати, пятый выглядел сильно старше, и я попробовал вспомнить, знаю ли я его; но не вспомнил. Мой разум уже был настроен на другое.

– Слушать меня, – деревянным голосом сказал этот пятый, командир наряда. – При движении глядеть только в пол. Выполнять все мои команды. За неподчинение – смерть на месте. За попытку бегства – смерть на месте. На суде говорить только тогда, когда спросят. В остальное время – молчать. За оскорбление особ княжеской фамилии – смерть на месте. За сопротивление при оглашении приговора – смерть на месте. Если ты чего-то не понял – спроси, я повторю. Если ты понял всё, скажи «да» и кивни.

– Да, – сказал я и кивнул.

Двадцать лет назад со мной уже происходило нечто подобное.

Меня уже вязали двойными путами. Меня уже предупреждали насчёт смерти на месте.

Я приблизительно знал, что произойдёт в ближайший час. Опыт помогал сохранять самообладание.

Двадцать лет назад, конечно, узлы вязали туже, и толкали в спину грубее.

– Выходим!

Впереди двинулись двое со щитами и копьями, следом повели меня, с завёрнутыми локтями, их держали справа и слева ещё двое, без щитов и копий; сколько ещё замыкало процессию – я не увидел, поскольку первые несколько мгновений смотрел только себе под ноги.

Когда вышел под тёмное небо, в рёв пятитысячной толпы, – ощутил момент глубокой тоски, сходной с ужасом; смертной, тварной безысходности: как же я дошёл до этой позорной минуты, почему я ещё не жил – а уже дважды обруган, оплёван, осмеян? Почему мне досталась такая юдоль?

Животная жалоба сковала горло; я бы завыл от тоски, если бы смог; к моему облегчению, это невыносимое состояние первобытной обиды на мир, на бога, на судьбу быстро отхлынуло. Собравшись с духом, я зашагал шире и резче.

Так мы пересекли всю нашу небольшую главную площадь, от главных ворот до центра, где слева мерцал вход в Храм, а справа возвышалась специально построенная кафедра высотой в сажень; на кафедре восседали князь, его сын и судьи.

Пока меня вели – под ноги мне несколько раз плюнули, несколько раз швырнули фруктовые огрызки, несколько раз сунули в лицо курительные трубки, чаши с вином и сладкие конфеты, дважды выкрикнули слова поддержки и дважды – грубые оскорбления. И ещё четыре или пять женщин попытались дотронуться до меня, истерично хохоча и расточая приторные запахи.

От шума и болезненной энергии, исходящей от людского месива, я оглох и ослеп; совет смотреть себе под ноги оказался самым верным.

В шуме сотен голосов мы, наконец, дошли до клетки; железо загремело, пропуская меня внутрь.

Клетка была – квадрат, четыре шага от края до края, с частыми прутьями – голову не просунуть.

Марья уже стояла в середине. Когда я вошёл – подвинулась.

Я кивнул ей.

Шубы при ней не было – она стояла, одетая лишь в свою старую, множество раз чиненную рубаху, но перемена, произошедшая с нею, поразила меня до такой степени, что я перестал дрожать и полностью овладел собой.

Лицо Марьи, вчера обветренное, разгладилось и было словно освещено изнутри, она помолодела, она выглядела теперь как совсем юная, может быть – тринадцатилетняя; она была спокойна и улыбнулась мне.

Я встал рядом.

Толпа уже потеряла ко мне интерес; начиналось действо пожарче.

Марью привели первой, меня – вторым. Теперь через площадь шла третья, и последняя, обвиняемая.

Тысячи глоток заревели. Свист, вой, визг, аплодисменты слились в один звуковой смерч, он гулял над головами, пока Цесарка не дошла до клетки и не встала рядом со мной.

Она была одета в платье, связанное из золотой нитки, совсем короткое, доходящее едва до колен, открывающее и плечи, вплоть до ключиц; я сразу понял, почему старый Финист приказал невестке одеть именно это платье, – в нём княгиня выглядела вызывающе непристойно, скандально.

Солнечным днём её удивительная драгоценная одежда засверкала бы в сотню лучей – но теперь на город упала ночная тьма, и золотая чешуя напоминала рыбью: переливалась тускло, неинтересно.

Расталкивая прочих, по площади прошли факельщики.

Десятки огромных треножных светильников вспыхнули одновременно; запахло сырым земляным маслом; когда оранжевое пламя над бронзовыми чашами вошло в силу, небесная тьма над площадью сгустилась, превращая происходящее в удивительное таинство.

Собственно, суд и был таинством, священным актом. Жрецы солнечных храмов были обязаны присутствовать на каждом разбирательстве. Сейчас они – четверо бритоголовых мужчин разного возраста, на глаз – от двухсот до шестидесяти лет, узкогрудые, коричневолицые, до подбородков закутанные в парадные жёлтые хитоны, – сидели в ряд на длинной скамье, справа от клетки, лицом к подсудимым.