Читать книгу "Константин Леонтьев - Ольга Волкогонова"

— Во всем.

— Что бы он вам ни сказал?

— Что бы ни сказал. Да вот, например, я вас очень люблю. А если б старец мне сказал: «Убейте ее», то есть вас, я бы ни на минуту не задумался.

Разумеется, Леонтьев не говорил это всерьез. Но то ли парадоксальным примером хотел показать, что его послушание не знает границ, то ли иронизировал, сочтя обсуждение этого вопроса с ней неуместным.

Увидеться с Леонтьевым приезжали разные люди. Несколько раз бывал Филиппов, что говорило об искренней дружеской привязанности: преодолеть 140 верст грунтовых дорог для старого Тертия Ивановича даже летом было очень не просто. Но к числу особенных посещений надо, конечно, отнести приезд Льва Николаевича Толстого. Толстой навещал в феврале 1890 года в Шамордине свою сестру, Марию Николаевну, заехал к Леонтьеву в гости и пробыл в консульском домике два с половиной часа.

Леонтьев относился ко Льву Николаевичу неоднозначно: он чрезвычайно высоко ценил его как художника (в письме Губастову назвал его «самым гениальным из нынешних романистов»). Вместе с тем в его письмах можно найти много нелестных характеристик Толстого-человека (например, Леонтьев несколько раз упоминал, что Толстой недобр). Ну а уж Толстой-проповедник у него и вовсе вызывал раздражение («Льву Толстому, между прочим, за его искание и „искренность“, стоит сотни две горячих всыпать туда… Старый… безбожник-анафема!»[789]).

Писатели пару раз встречались в Москве и, как показалось Льву Николаевичу, не слишком понравились друг другу. Впрочем, Анатолий Александров (который некоторое время был репетитором у сына Толстого) передавал такой отзыв яснополянского гения о Константине Николаевиче: «Его повести из восточной жизни — прелесть. Я редко что читал с таким удовольствием. Что же касается его статей, то он в них все точно стекла выбивает; но такие выбиватели стекол, как он, мне нравятся».

В этот раз беседовали о вере. (Леонтьев был обескуражен толстовской «безбожной болтовней»: тот признался даже, что в Троицу не верит.) В конце любезного разговора Константин Николаевич сказал Толстому:

— Жаль, Лев Николаевич, что у меня нет достаточно гражданского мужества и фанатизма написать в Петербург, чтобы за Вами следили повнимательнее и при первом поводе сослали бы в Тобольск или дальше под строжайший надзор! Вы вредны…

Толстой развеселился:

— Голубчик, Константин Николаевич, сделайте милость… Напишите, ради Бога, чтобы меня сослали! Это моя мечта! Я давно этого желаю и никак не добьюсь!

Леонтьеву показалось, что сказал это Лев Николаевич совершенно искренне: он был готов пострадать за убеждения, чтобы усилить тем самым воздействие своей проповеди. На том и расстались. О встрече с Леонтьевым Толстой записал в дневнике: «Он сказал: вы безнадежны. Я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наши отношения к вере»[790].

Осенью 1890 года Леонтьев отправился по делам в Москву — в том числе из-за судебной тяжбы с журналом «Россия», который требовал от Леонтьева либо предоставить для публикации окончание романа «Две избранницы», либо вернуть полученный около пяти лет назад аванс. По совету Новиковой Константин Николаевич остановился в гостинице «Виктория» на Страстном бульваре. Там и состоялось его знакомство с двумя «раскаявшимися нигилистами». Первым был публицист «Московских ведомостей», известный критик Юрий Николаевич Говоруха-Отрок, сразу отрекомедовавшийся Леонтьеву как его «ученик». Вторым — известный в будущем теоретик монархизма Лев Александрович Тихомиров.

Тихомиров в молодости был народовольцем, даже вынужденно бежал за границу, где сотрудничал с П. Л. Лавровым. Но в 1888 году он открыто отрекся от своих революционных и демократических симпатий, а когда после прошения о помиловании вернулся домой, то первым делом отправился в Петропавловский собор — поклониться праху императора Александра II, в заговоре против которого участвовал. С этого момента его имя становится заметным в консервативных изданиях правого толка.

Тихомиров знал работы Леонтьева — не только его «Восток, Россию и славянство», но и «восточные повести». Потому неудивительно, что Лев Александрович послал ему свои брошюры — в знак уважения. Хотя главный труд Тихомирова, составивший ему славу (я имею в виду «Монархическую государственность»), еще не был написан, работы молодого человека понравились Константину Николаевичу, и между ними завязалась переписка. А когда Леонтьев оказался в Москве, Тихомиров не упустил момента познакомиться с ним лично.

Леонтьев плохо себя чувствовал, не мог много ходить, даже номер взял себе на первом этаже. Это сразу бросилось в глаза Тихомирову, который отметил, что Константин Николаевич «не по летам хил», но заметил и то, что в душевном отношении его новый знакомый оставался молод — «всем интересовался, способен был увлекаться… Голос его оставался свеж и звучен, речь — остроумна… Все у него было изящно, дышало аристократичностью, культурно выработанной породой… У него проявлялась какая-то прирожденная властность, стародворянская тонкость вкуса, а также стародворянская распущенность. Вообще, он производил впечатление утонченно развитого русского барина. С этим связано и его какое-то физиологическое отвращение от всякого „хамства“» [791].

Впечатление скучноватого и правильного Тихомирова было подпорчено леонтьевским «эстетическим сластенством». Его шокировал рассказ Константина Николаевича о том, как в молодости тот соблазнил жену своего пациента, Феничку, использовав как врач ее благодарность себе. Феничка к нему привязалась, умоляла взять с собой, он отказался, и что потом с ней сталось, не знал. Поведал же он эту историю Тихомирову с целью показать, что без Бога нет греха.

— Ведь я тогда не верил в Бога. Конечно, если Бог запрещает, я должен слушаться. Но если Бога нет, почему же мне стесняться? Почему я должен лишать себя удовольствия?

Здесь сразу вспоминается знаменитая фраза из романа Достоевского — «Если Бога нет, то все дозволено». Леонтьев рассуждал похожим образом: единственной гарантией морального поведения является страх греха и наказания. Получалось, что неверующий человек без такого страха может делать всё, что угодно. Тихомиров ужасался, когда Леонтьев, будто дразня гостя, загадочно говорил: бывало и похуже…

Лев Александрович позавидовал старику, что, несмотря на все трудности и препятствия, Леонтьев «дошел до счастья веры в Бога». Слишком рассудочно верящему Тихомирову он «так и хотел бы… перелить свою сердечную веру». «У него в это время религиозное состояние достигло уже полного расцвета»[792], — заметил Лев Александрович.