Читать книгу "Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко"

— А я знаю?! Тут вообще! Никакой уверенности! Темно! Или не темно? Что-то есть… Или вовсе ничего!

— Но ты-то есть? И сказала — себя видишь…

— Ну, это еще та картинка! — вдруг фыркнула Е., быстренько освоившись. — Никогда бы не подумала!

— Картинка?

— Ну, это я так. Тут слова не подходят. Тут только приблизительно. И отдаленно. И вообще ничему не соответствует.

— Наплевать, что не соответствует, — вцепилась я клещом, — ты давай как в голову придет, у тебя это вполне впечатляет.

— Тут, наверно, скелеты бродят, — решила попугать Е. и сама же вздрогнула.

— Скелеты — ерунда, — отмела я не самое страшное, — я к скелетам в школе привыкла, мы ему каждое утро «Мальборо» в зубы совали, чтоб кайф схватил и к приближающемуся капитализму приготовился. И вообще скелеты в могилах, на законных семейных кладбищах, к ним потомки на родительский день приходят.

— Ой, не надо… Боюсь их ужас как…

— Так я хочу тебя успокоить, не может там быть этой ерунды. Лучше расскажи, как ты там на себя смотришь.

— Ну… — Ей нравилось о себе. — Я не смотрю. А все равно вижу.

— Что видишь? — Я хотела понять. — Ну, что — глаза, волосы? Или какой-нибудь любимый халат?

— Да всё сразу! Все, что у меня было. Тряпки, или где жили, или всякое. Просто вот знаю — я! Но это — ну, как же сказать… ну — для начала, а на нем… на начале то есть, которое я… или в нем… Или нет? Не знаю, в общем! Ну, которое было, не было… То ли помню, то ли нет… Ну, развернуть бы кулек семечек, бумажку разгладить, а семечки чтоб не упали, а до одного видны, и хоть лущи, хоть нет, а их только больше… И затягивает. Вроде как туда хочется. Только это дудки! В этом — куда хочется — самый кошмар и есть…

— Почему?

— Почему, почему… Потому что все сразу, может.

— Что — сразу?

— Что, что… Ты вся. Ну, одновременно. Промокашка такая от края в край… Без рук, без ног — а знаю, что я… Ну, вот как в три года мухам головы отрывала… как у папы, когда болел, деньги из-под подушки таскала, а потом хвасталась, что мальчик мне бусы подарил… мужа у подруги увела, а он мне на фиг был не нужен… что, мол, захочу, то и смогу… все постели, где с мужиками, все одновременно… Можешь представить?!

— Приятно, что ли?

— Ага. Как картошка оптом. Все сразу и одинаково. А казалось, что по-разному. А оно сегодня картошка, завтра картошка, всю жизнь картошка… Да и ладно бы, а только тебе ни вчера, ни завтра, а прямо сейчас… Вот сейчас! Повеситься бы… Так ни веревки, ни гвоздя. А и нашла бы — так зачем? Чтобы мне этим потом и любоваться?

— Что-то я не очень… — пробормотала я, уже не понимая, зачем лезу.

— Да я про свое, — вполне миролюбиво отреагировала Е. — Это мне двадцать было, так я гвоздь в косяк, веревку зацепила, на табуретке приготовилась, на часики наручные посматриваю — когда свидание подойдет, чтобы извергу сразу всё доказать, а он, паразит, даже не опоздал и в дверь стучится, стучится, дурак, хотя я заранее отперла… Раньше без стука вваливался, бегемот, а тут культурой застрадал, верблюд чокнутый! А мне что — «входите» крикнуть и после табуретку отпихнуть? А этот козел еще раз в дверь стукнул и удалился — топ, топ… А я на табуреточке с готовой веревкой… В жизнь не прощу! Хотя тебе-то что до всего этого…

— Ну и плюнь…

— А тут сколь ни плюй — на себе навесишь.

— А ты еще на что-нибудь посмотри.

— А тут ничего больше, одна я…

* * *

Что-то окутывает меня плотным облаком. Некий приближающийся смысл. Интересно, отчего же его так трудно понять.

Как бы я играла в шахматы, если бы не знала правил? Произвольно соединяла бы фигуры, ссыпала в кучу, выбросила бы то, что неудобно выпирает, — ферзя, например. Или короля. И без всякой последовательности тасовала бы нефритовые формочки, которые за что-то любил мой отец.

Знает ли теперь что-нибудь другое мой папа? А почему следует знать там и не следует знать здесь? Или наше незнание есть незнание детства? Когда утверждают что-то про капусту и плохих мальчиков, норовящих заглянуть под подол, хотя мы давно привыкли к джинсам. Что-то оберегает от неправильного понимания и опасности, с ним связанной? Но все равно настает минута, когда мы узнаем, — и что? Человек и здесь придумал противозачаточное средство — блокирует себя религией и стандартами. Но предпочтительнее ли положение хотя бы тех, кто приводит свои души в церкви и мечети? Моя православная тетка, папина сестра, соблюдает все святоотеческие предписания, она тоща, как прошлогодняя трава, ее жизнь — непрекращающийся пост, и уже много лет я не видела на ее лице улыбки. Улыбается ли ее душа?

«О чем я? Путаюсь в трех соснах, о чем-то взываю… О чем я взываю?»

— Ты знаешь, Ген, а у меня есть душа.

«В чем и дело!» — вскочил Ген. И тут же замер в самой внимательной стойке, не спуская с меня глаз.

— Разве ты об этом знаешь? — удивилась я.

«Об этом все знают», — скромно ответил Ген.

— Но я-то не знала!

«Вряд ли это возможно, — усомнился Ген, клацнув зубами в собственный бок. — Лично я знаю каждую блоху, которая рыскает в моей шерсти. Они по-разному снуют и по-разному кусаются. Они кусают — мы становимся одним — как же я могу не знать?»

— Извини, Ген, сегодня же куплю тебе какую-нибудь импортную морилку… Ты улыбаешься, что ли?

«Я всегда улыбаюсь, когда ты со мной разговариваешь».

— Это как тебя понимать? — спросила я подозрительно.

«Только как радость, что моим продолжением стало такое замечательное божество».

— Что ты несешь, Ген? Я — твое продолжение?

«А я — твое. По отдельности ничего не бывает. Все, что любишь, есть продолжение».

— А что не любишь?

«Такое становится прошлым. Оно умирает. Из него вытекает время. Время катится вперед, как волна».

— Ген, не притворяйся доктором наук. Ты не мог этого сказать.

«Разумеется, не мог. Это сказала ты».

— Ген… А моя душа — ты уверен, что она есть?

«Как бы я тебя понимал, если бы у тебя не было души? Ты молчишь, но мы разговариваем — разве это не доказательство?»

— Ген, но ты же не можешь знать человеческие слова!

«Сотню-другую знаю. Но сейчас мы разговариваем не словами».

— Но я слышу слова.

«Ты слышишь те слова, на которые переводишь сама что-то другое».

— Что такое это другое?

«Оно так велико, что можно понимать только частями. Наверно, для этого так много людей — каждый чувствует свою часть и говорит, как она называется. Назови и ты, тогда я буду знать, как об этом сказать».