Читать книгу "Бескрылые птицы - Луи де Берньер"

— Дросулакиму, — тихо-тихо прошептала она и чуть улыбнулась, будто вспоминая меня. Я баюкала ее голову на коленях, у нее изо рта шла кровь, стекая по подбородку. Дросулакиму меня раз назвала Лейла-ханым, а Филотея запомнила.

Потом Герасим взял меня за плечо.

— Она умерла, — сказал он.

Я увидела, что так оно и есть.

И тут на вершине утеса я заметила две крапинки — Ибрагим с собакой смотрели на нас. Душу мне взметнуло гневом, я будто осатанела.

Как одержимая, я вопила проклятья. Они и сейчас меня преследуют, и я просыпаюсь от собственных криков.

— Чтоб никогда не родился твой сын, кто проводит тебя в могилу! — орала я. — Пусть не родится дочь, чтоб горевать о тебе! Чтоб глаза тебе выжгло кровью, чтоб оглох ты от воя, чтоб кишки тебе набило камнями!..

Не знаю, откуда взялись эти проклятья, я в жизни таких не слыхала. Когда они всплывают в памяти, я слышу, как звенит мой голос, и слова на турецком, такие неуместные в здешних краях, рвутся из нутра, я зажимаю уши, но ничто их не заглушит, и забыть их не удается. Слепая ярость, что залила меня, так до конца и не выкипела. Порой она придает мне силы, но лучше бы жить без нее.

Я лишь однажды еще раз испытала такой гнев, когда Мандрас чуть не изнасиловал женщину у меня на глазах, и я сказала, что он мне не сын.

— Я отрекаюсь от тебя, знать тебя не знаю, нет тебе пути домой, век бы тебя не видеть, я забыла тебя, проклинаю тебя! Чтоб никогда ты не знал покоя, чтоб у тебя сердце в груди лопнуло, чтоб ты подох под забором! Убирайся, пока я тебя не убила! — Вот как я сказала.

Это сильное проклятие, но оно ничто по сравнению с тем, как я проклинала Ибрагима, хотя он был другом детства и все его любили. Я часто думала: может, эти проклятия, что из меня выплеснулись, — знак, что я злая женщина? Может, это из-за меня Ибрагим носил проклятье до конца своих дней? Я замолчала, а он не шелохнулся и так все стоял, когда мы уже вышли в море.

Конечно же, я не забыла Мандраса. Я его любила, как мать любит сына, а сыновей не забывают, даже если грозят этим в проклятье. Нет ничего тяжелее, чем потерять ребенка. Мандрас утонул в море, как и муж мой Герасим, и я теперь на Кефалонии совсем без родных. Я осиротила себя своим решением еще в Турции, когда стояла перед невозможным выбором, потом муж оставил меня вдовой, а затем и собственное дитя — сиротой.

Но я не жалуюсь. Вы не подумайте. Было у меня и счастье, я за многое в жизни благодарна. В конце концов, дом — не только место, откуда ты родом.

Теперь расскажу, как мы добирались из Турции на Кефалонию.

92. Я Айсе

Уход христиан многих ошарашил, люди шибко горевали, а наутро мы забеспокоились, как они там. Идти так далёко, столько всего тащить, да еще мы помнили, как увели и через день пути убили Левона и других армян. Их нашел Стамос-птицелов, когда понес в Телмессос клетку с зябликами и скромно отошел в лесок справить нужду. Он рассказал, что увидел скелеты с продырявленными и рассеченными головами, одежда еще сохранилась, и Стамос узнал платок жены Левона, а еще он сказал, что у нее к ногам были прибиты ослиные подковы; мое дело, конечно, маленькое, но, услыхав об этом, я подумала, как хорошо, что Рустэм-бей забрал дочерей Левона, хотя в то время мне было плевать, даже если б всех армян на свете поубивали, уж так люто мы их ненавидели, но потом-то я уразумела, что наши городские армяне никому вреда не причинили, на армию, когда мы воевали с русскими, нападали совсем другие, а Левон был добрый человек, и жена его славная женщина, и дочери у них милые девочки.

И вот кое-кто решил пойти за христианами, чтобы помочь им тащить поклажу, мужчины взяли ружья и сабли, на случай если вдруг жандармы забалуют, и вскоре нагнали колонну. Некоторые женщины тоже пошли, а я не смогла, муж-то мой, ходжа Абдулхамид, умер, защитить меня некому, потому и дочери не пошли, а уж так нам хотелось, и я сильно убивалась, что, наверно, больше не увижусь с Поликсеной, и передала с Нермин, женой гончара Искандера, вышитый платок и монетку, еще один прощальный подарочек Поликсене, а еще послала лаваш с сыром и медом и велела Нермин попросить Поликсену скорее возвращаться, а еще сказать, мол, я непременно сохраню сундук со всем ее приданым, что она оставила на мое попечение, и буду беречь его до самой смерти, а как умру, отдам под пригляд старшей дочери, и будет он в целости и сохранности. Могу похвалиться: сундук-то незапертый, а я вот даже на щелочку крышку не приоткрыла и в жизни не открою, чтобы руки и совесть у меня были чисты, и не надо мне соблазнов, хоть я женщина бедная. Эх, были б деньги, я б купила вещи, когда Поликсена уходила.

Никто христиан не мучил, потому что их вели жандармы, а не дикие курды, но все равно люди изнемогли и отчаялись, и наши помогли им нести поклажу. Что удивительно, среди христиан оказалась Лейла-ханым с одним узелком и лютней, а Рустэм-бей, наверно, и посейчас не знает, почему она ушла. Рассказывали, Поликсена вопила и плакала, потому что дочки ее Филотеи с ними не было, пропала она.

В Телмессосе одни христиане целовали землю, другие подбирали цветок, листик, а то и букашку или перышко, или горсть землицы — что-нибудь с родины, а когда настало время отплывать, все обнимались, плакали и давали друг другу обещания, и мальчишки, кто умел плавать, немного проплыли за кораблем, а женщины на берегу, у кого были зеркальца, достали их из-за поясов и пускали солнечных зайчиков на корабль, пока он не скрылся из виду, чтобы свет родной земли следовал за изгнанниками, даже когда они ее покинули. Люди говорили: «Будь прокляты все, кто за это в ответе! Будь они прокляты, прокляты, прокляты!», а я так и не узнала, кто все это удумал, наверно, франки.

Рассказывают, корабль отвез наших на Крит — такая земля на западе, а вместо них оттуда прислали мусульман, только числом поменьше. Эти критские мусульмане очень похожи на наших христиан, и зачем, спрашивается, надо было их обменивать? Критяне пляшут и поют, совсем как наши христиане, правда, у них есть и новый танец, называется «пентозали», просто загляденье. Говорят они только на греческом. Наши-то хоть по-турецки умели. Мое дело, конечно, маленькое, но нет худа без добра — дочка Хассеки нашла себе среди них симпатичного мужа, он добрый мусульманин и умеет делать замки, молотки, плуги и всякие такие полезные железяки.

Когда наши, проводив христиан, вернулись домой, произошли две очень странные вещи. Одна — с колокольни церкви Николая Угодника на булыжную мостовую упал и раскололся надвое колокол, а другая — по ночам стали несмолкаемо орать кошки. Своим ором они заглушили соловьев с дроздами, всё плакали и жаловались, жаловались и плакали. Кошки сидели на крышах и в проулках, на заборах и миндальных деревьях, во дворе мечети и на христианском кладбище, бродили по городу и протяжно мяукали, а некоторые просто выли. Жуть брала, когда, слушая этот вой, я не могла уснуть на своем тюфяке, но мне стало понятно, почему они вопят в этом городе, который вдруг опустел и стал чужим. Кошачий крик и запомнился мне лучше всего.

93. Я Ибрагим

Люди в глаза называют меня «Ибрагим-рехнутый», они думают, я ничего не понимаю, но частица меня всегда оставалась здравой, будто в уголке мозга живет крохотный человечек, который наблюдает за моим безумием, раздумывает над ним и отпускает замечания, а когда я становлюсь совсем чокнутым, он пугается, прячется в голове или где-нибудь в теле и не выходит, пока не минует опасность. Крохотный человечек знает, что я не окончательно спятил, это он следит за козами и отводит их к хозяевам, когда надо, это он заботится о моей собаке Кёпеке и играет на кавале среди гробниц, чтобы музыкой успокоить мою безумную часть и дать ей малость передохнуть. Он славно играет на кавале, и голый человек по имени Пес, который живет среди гробниц у могилы святого, любит послушать его игру и иногда подсаживается ко мне, когда я играю, но молчит, потому что не может говорить, у него губы и язык сожжены раскаленным прутом. Пес что-то пишет палочкой в пыли, потом все стирает, показывает на место, где была надпись, и смеется. Он теперь мой единственный друг, ведь я сумасшедший, и даже Каратавук, с которым мы дружили с детства, больше не заговаривает со мной, потому что ему отвечает моя безумная часть, а не крохотный человечек, кто разумен и наблюдает, спрятавшись в уголке моей головы.