Читать книгу "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

подпал влияниям, от которых никак не мог освободиться. Это был человек домашних добродетелей, по-видимому, верный и покорный муж, но уж вовсе не государственный ум. В этом — громадное несчастье России, что в самую трагическую минуту её истории во главе власти оказался такой слабый руководитель, который совершенно был не способен освободиться от взявших над ним верх влияний, которые против собственной его воли всё более и более упраздняли его авторитет и вместе с ним авторитет царской власти». Родная мать самодержца, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, в сентябре 1915 г. писала своей сестре, английской королеве Александре: «Мне так жаль моего любимого Н[ики], который обладает всеми качествами, чтобы достойно и разумно управлять империей, вот только силы характера ему недостаёт». В апреле того же года Николая Александровича поучала собственная супруга: «Извини меня, мой дорогой, но ты сам знаешь, что ты слишком добр и мягок, — громкий голос и строгий взгляд могут иногда творить чудеса… Ты всех очаровываешь, только мне хочется, чтобы ты их всех держал в руках своим умом и опытом… Смирение — высочайший Божий дар, но монарх должен чаще проявлять свою волю».

Всё это хорошо ощущалось наблюдательными людьми на «биологическом» уровне. Нижегородский купец-миллионер Н. А. Бугров так передал М. Горькому свои и своих земляков впечатления от встречи с венценосцем: «Не горяч уголёк. Десяток слов скажет — семь не нужны, а три — не его. Отец тоже не великого ума был, а всё-таки — мужик солидный, крепкого запаха, хозяин! А этот — ласков, глаза бабьи… А царь — до той минуты владыка, покуда страшен… Пропадает страшок пред царём. Когда приезжал к нам, в Нижний, отец Николая, так горожане молебны служили благодарственные богу за то, что царя увидать довелось. Да! А когда этот, в девяносто шестом [1896 г.], на выставку [Всероссийскую промышленную выставку] приехал, так дворник мой, Михайло, говорит: „Не велик у нас царёк! И лицом неказист, и роста недостойного для столь большого государства. Иностранные-то, глядя на него, поди-ко, думают: ну какая там Россия, при таком неприглядном царе!“ Вот как. А он, Михайло, в охране царской был. И никого тогда не обрадовал царёв наезд — как будто все одно подумали: „Ох, не велик царёк у нас!“».

Замечательно, насколько «простецкий» взгляд Бугрова совпадает в своей сущности, совершенно разнясь по форме, с «культурной» характеристикой самодержца в дневнике крайне правого публициста и политика, одного из лидеров Союза русского народа Б. В. Никольского (апрель 1905): «Он [Николай II], при всём самообладании и привычке, не делает ни одного спокойного движения, ни одного спокойного жеста. Когда его лицо не движется, то оно имеет вид насильственно, напряженно улыбающийся. Веки всё время едва уловимо вздрагивают. Глаза, напротив, робкие, кроткие, добрые и жалкие. Когда говорит, то выбирает расплывчатые, неточные слова и с большим трудом, нервно запинаясь, как-то выжимая из себя слова всем корпусом, головой, плечами, руками, даже переступая… Его фигура, лицо и многое в нём понятно при мысленном сопоставлении монументальной громады Александра III с зыбкою и лёгкою фигуркою вдовствующей императрицы. Портреты совершенно не дают о нём представления, так как, при огромном даже сходстве, портретом трудно передать нервную жизнь лица. В этом слабом, неуверенном, шатком человеке точно хрупкий организм матери едва-едва вмещает, того и гляди — уронит или расплещет, тяжёлый, крупный организм отца. Точно какая-то непосильная ноша легла на хилого работника, и он неуверенно, шатко, тревожно её несёт. Царь точно старается собраться в одно целое, точно судорожно держится, чтобы не рассыпаться на слишком для него тяжёлые черты лица. В нём всё время светится Александр III, но не может воплотиться. Дух, которому не хватило крови, чтобы ожить».

Но всё же монаршее слабоволие было не абсолютным. Гурко оговаривается, что «если Николай II не умел внушить свою волю сотрудникам, то и сотрудники его [в определённых вопросах] не были в состоянии переубедить… Царя и навязать ему свой образ мыслей. Мягкохарактерный и потому бессильный заставить людей преклоняться перед высказанным им мнением, он, однако, отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений». Но таким образом проблема только усложнялась — не обладая способностью повелевать, Николай Александрович упорно пытался быть сильным правителем, поднимая на свои немощные плечи совершенно непосильную для них ношу. Тот же Гурко вспоминает: «…в личности Николая II наблюдалось странное и редкое сочетание двух по существу совершенно противоположных свойств характера: при своём стремлении к неограниченному личному произволу он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя — властным авторитетом личности — Государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним». «Слабосильный деспот», — очень точно определил личность императора П. Н. Дурново. Как справедливо полагал Гурко, главной причиной крушения Российской империи и стало стремление венценосца «осуществить такой способ правления, который не соответствовал мощи его духовных сил. Иначе говоря, быть самодержцем, не обладая необходимыми для этого свойствами». Не случайно некоторые чуткие современники (В. О. Ключевский, по свидетельству А. А. Кизеветтера, В. Н. Коковцов, по свидетельству Н. Н. Покровского) были уверены, что Николай II — последний российский монарх.

Стоит уточнить, что те намерения, на которых упорно стоял государь, не представляли собой какой-то цельной и продуманной программы — на это он по свойствам своего ума не был способен. В ряде случаев он легко менял мнения, уступая нажиму министров или родственников. С ним «никогда нельзя знать, что он вздумает предпринять на следующий день» (С. Ю. Витте). Так, в конце 90-х царь сначала, под влиянием Победоносцева, отклонил предложение Витте о создании комиссии по крестьянскому делу, затем согласился с Витте, но позже, вняв доводам Дурново, решил всё-таки с комиссией повременить. Тогда же в.к. Александр Михайлович убедил государя в невыгодности допущения в Россию иностранных капиталов, но вскоре его обратно переубедил Витте. Очевидно, эти, как и многие другие, вопросы текущего управления императора не слишком занимали, и он был к ним более или менее равнодушен. Характерно, что он не тратил много времени на выслушивание министерских докладов, редко продолжавшихся более 20 минут, иначе монарх начинал скучать, поэтому некоторые сановники специально старались его рассмешить. Не читал он и записок более 2–3 страниц, в связи с чем Киреев возмущался: «Да это ведь ужас! Наша государственная жизнь протекает с силой внимания 5-и, 6-и минут».

Но, несомненно, были вопросы, для Николая Александровича принципиально важные, взгляды на которые он не менял, несмотря ни на что. Например, продвижение России на Дальний Восток, приведшее к Японской войне.