Читать книгу "Жизнь русского обывателя. На шумных улицах градских - Леонид Беловинский"

И прическа имела семантическое значение. Длинные волосы говорили о «вольнодумстве» человека из социальной верхушки, а короткая стрижка – о том же у женщины. Государственным служащим, да и неслужащим дворянам тоже полагалось чисто брить лицо, и допускались только «приличные» бакенбарды «котлеткой». Даже пышные бакенбарды «а ля черт меня побери» были признаком вольнодумства и склонности к лихим похождениям; такие бакенбарды, после ярмарок редевшие, были у гоголевского Ноздрева, такие бакенбарды мы видим на портретах многих офицеров времен 1812 г. Усы сначала были разрешены только офицерам легкой кавалерии, в том числе и отставным, в 1826 г. вообще кавалерийским офицерам, а с 1832 г. офицерам вообще. Солдат эти ограничения не касались. Зато борода у дворянина в николаевскую эпоху могла привести его в полицию, и только во второй половине XIX – начале ХХ в. сначала пышные усы с подусниками, как у Александра II, а затем и борода, как у Александра III, стали принадлежностью не только духовенства, купцов и крестьян, но и офицеров, чиновников и интеллигенции. В это время бритое лицо стало принадлежностью людей с низким общественным статусом: актеров (им борода и усы мешали гримироваться) и лакеев с официантами.

Форма прически диктовалась модой и… настроениями человека. В самом начале XIX в., когда только-только ушли в небытие пудренные парики с буклями и косичкой с бантом в «кошельке» из тафты (в армии они были прямо запрещены), среди золотой молодежи в большой моде была прическа «а ля Титус»: пудренные волосы свисали четко выраженными, слегка вьющимися прядями. Старики прежней эпохи, правда, продолжали донашивать парики. В 1807 г. в армии запретили пудру, и она сразу исчезла у статских. Зато в моду постепенно стал входить тупей, высокий вьющийся кок над лбом, а височки стали круто зачесывать вперед и даже вверх. Такая мода продолжалась и даже усилилась при Николае I, который сам носил «височки». Зато оппозиционная интеллигенция стала носить волосы «а ля мужик», или «в скобку»: довольно длинные, зачесанные набок и ровно подрезанные; в такой прическе В. Г. Белинский на самом известном его портрете. Что же касается женщин из общества, то сначала они забирали волосы в большой узел на затылке, а на висках носили несколько длинных локонов; в дальнейшем в моду вошла прическа «а ля Севинье» с большим количеством локонов, нередко фальшивых, на висках и ровным пробором на темени.

На Петербургской улице 1914 г. Объявлена война

Во второй половине XIX в. исчезла регламентация в области прически (только офицерам рекомендовалось стричься покороче). В результате в толпе можно было увидеть и мужчин с сохранившей свое значение прической «а ля мужик», особенно картинно сочетавшейся с бородой, и мужчин просто с длинными вьющимися волосами, и мужчин с короткой стрижкой и четким, словно проведенным бритвой пробором, проходящим даже на затылок. Разнообразны были и бороды: от длинных неряшливых либо окладистых, до щегольских эспаньолок. Если в 60-х гг. в моде были довольно длинные, почти висячие усы, то позднее в моду входят залихватски закрученные усы, так что фиксатуары и бриолины стали необходимой принадлежностью мужских туалетных столиков. Увы, такой же непременной принадлежностью туалетных столов оказались подобранные в цвет волос небольшие парички и апланте – накладки на лысины: поскольку ученость невысоко ценилась в светском обществе, то и ее признак – плешь – тоже. Николай I, очень представительный и даже красивый мужчина, стал плешиветь довольно рано, как и его старший брат и отец. Однажды, будучи в лагере у кадет, он развеселился и, сорвав с головы накладку, лихим пинком отбросил ее в небытие; «Поздравьте меня, я теперь дед», – заявил он опешившему окружению.

Женщины же во второй половине XIX в. широко стали прибегать к пышным шиньонам. В эту эпоху «дикого» предпринимательства, «грюндерства», женщина стала средством рекламы: ее внешний вид должен был свидетельствовать о деловых успехах мужа. Отсюда и мода на турнюры и высоко подпирающие грудь корсеты: раз упитанная, значит, муж хорошо кормит, то есть хорошо зарабатывает – удачливый делец со связями, с ним выгодно иметь дело! Но пышные густые волосы – тоже признак хорошего здоровья, и женщины начинают носить шиньоны, зачесывая на них свои, может быть, и не столь уж густые волосы.

Постепенно общество нивелировалось в сословном отношении и выравнивалось по внешнему виду. Крестьянин, попадавший в город и надолго застревавший здесь, превращавшийся в рабочего, надевал картуз и «спиньжак» на вате, род двубортного полупальто, а затем приобретал и «барский» костюм и его аксессуары. Да и в деревне крестьянство к началу ХХ в., особенно молодые мужчины, расставалось с традиционным костюмом и носило жилеты, те же пиджаки и картузы и даже – верх щегольства! – блестящие лакированные галоши. С другой стороны, фрак как бы стал форменной одеждой адвокатов и врачей. И купечество, в первой половине XIX в. соединявшее элементы европейского и русского костюмов, перестало носить длиннополые сибирки и начало одеваться вполне «по-дворянски», в те же пиджаки, сюртуки, а в официальной обстановке и в «богопротивные» фраки, визитки, смокинги; только старообрядцы, да и то не все, сохранили приверженность к русскому платью.

Глава 9

Городской гомон

Большой город с его суетой и пестротой оказывал неизгладимое впечатление на впервые приехавшего сюда провинциала. Вот что вспоминал сибиряк В. Баснин, приехавший в Петербург в 1828 г.: «Невский проспект, идущий мимо нашей квартиры, в день и даже ночь представляет каждоминутно зрелища, которых нет в Москве. Здесь нет того шума, какой в Москве, но здесь видишь более людей, чем экипажей. Здесь любят ходить пешком – и, кажется, частью причиной сему хорошее устройство здешних тротуаров: я вчера нечувствительно пробежал более семи верст – и не захотел взять извозчика. Здесь вы видите множество (поистине множество) прекрасно одетых дам, большей частью идущих без мужчин – редкие с лакеями. Одежда здешних дам и даже мужчин отличается от московской вкусом простоты, но столь милой, что кажется, не желаешь видеть впредь ничего лучше настоящего. Очень рано поутру вы видите хорошо одетых дам, без сомнения, по экономии, а не для приобретения роскошества, идущих и едущих в разные места» (7; 155). А вот свидетельство москвича, оказавшегося в Петербурге немногим позже: «Как завороженный простаивал я часами у окна, смотря на Невский. А мимо меня, нежно шурша по торцам, в пять рядов в каждую сторону непрерывным потоком неслись экипажи. И холеные петербургские извозчики (не чета нашим московским захудалым Ванькам), и шикарные свои выезды, и чиновничьи коляски, и придворные кареты с красными ливрейными лакеями в треуголках и испанских воротниках. Разнообразя этот поток, порой появлялся дипломатический выезд с выездным гайдуком на козлах, в причудливой незнакомой форме, или министерская пролетка с чиновником в парадной форме, или скромный на вид великокняжеский экипаж, перед которым как-то само собой расчищалась дорога. А в это время по широким тротуарам густо двигалась людская масса, разнообразная и по одежде и по положению. Шли разряженные дамы, гремели палашами конногвардейцы, спешили куда-то департаментские чиновники, сновали торговцы, деловито шагали рабочие и мастеровые, и плелись бочком сермяжные мужички, пробираясь за покупками на Сенной рынок или поклониться угодникам в Лавру» (9; 172).