Читать книгу "Игра в классики - Хулио Кортасар"

(-144)

102

Будучи по натуре муравьем, Вонг откопал-таки в библиотеке Морелли подписанный экземпляр «Die Vervir-rungen des Zӧglings Tӧrless»[743] Музиля, где был жирно подчеркнут следующий абзац:

Что это за вещи, которые могут показаться мне странными? Самые обычные. Особенно предметы неодушевленные. Что странного я в них нахожу? Что-то, чего я не знаю. Именно это! Откуда, к дьяволу, я достаю это нечто? Я чувствую, оно там, оно существует. Оно вызывает во мне ответную реакцию, как будто разговаривает со мной. Это раздражает меня — будто стараешься прочитать что-то по губам, которые свело параличом, и у тебя ничего не получается. Как будто у меня есть некое дополнительное чувство, но совершенно неразвитое, оно есть, и я ощущаю его, но оно не действует. Мне кажется, что мир полнится безмолвными голосами. Это означает, что я ясновидящий или что у меня галлюцинации?

Рональд нашел эту цитату из «Письма лорда Чандоса» Гофмансталя[744]:

Точно так же как я увидел сквозь увеличительное стекло кожу своего мизинца, похожую на равнину с бороздами полей и лощинами, я вижу теперь людей и их поступки. У меня больше не получается увидеть их упрощенно и привычно. Все распадается на части, которые в свою очередь распадаются тоже; больше не удается уловить ни одного определенного понятия.

(-45)

103

Пола так и не могла понять, почему по ночам он задерживал дыхание и слушал, как она спит, стараясь уловить шорохи ее тела. Она лежала на спине, ублаготворенная, тяжело дыша, и только иногда, в неглубоком сне, поводила рукой или выставляла вперед нижнюю губу и дышала прямо себе в нос. Орасио неподвижно застывал с погасшим окурком во рту, немного приподняв голову или подперев ее рукой. В три часа ночи на улице Дофин было тихо, Пола делала вдох и выдох, но было в ее дыхании что-то еще, будто на мгновение возникал маленький вихрь, какое-то внутреннее движение, еще одна жизнь, и тогда Оливейра медленно выпрямлялся и прикладывал ухо к обнаженной коже, к закруглению этого туго натянутого, теплого барабана, и слушал. Шумы, спуски и падения, трения и шорохи, ползают раки и улитки, темный, уснувший мир, распростертый на плюшевом диване, вспыхивал то тут, то там и снова исчезал (Пола вздыхала, чуть заметно шевелилась). Космос текучий и влажный, ночное зарождение, плазма поднимается и опускается, невидимая и медленная машина движется будто нехотя, и вдруг резкий звук, стремительное движение почти под самой кожей, что-то пробежит и забулькает, столкнувшись с препятствием или фильтром, живот Полы, это черное небо с круглыми неторопливыми звездами, сверкающими кометами, где крутятся и громко взывают планеты, море, где планктон перешептывается с медузами, Пола-микрокосмос, выжимка вселенской ночи в своей маленькой ночи, где бродят кефир с белым вином, перемешиваясь с мясом и овощами, центр химических реакций, которым несть числа, таинственных, далеких, вот они, рядом с тобой.

(-108)

104

Жизнь как комментарий к чему-то другому, чего нам не постичь и что находится в одном прыжке от нас, но мы этого прыжка не делаем.

Жизнь, балет, поставленный на исторический сюжет, история о прожитом факте, факт проживания, основанный на реальном факте.

Жизнь, фотография божества, обладание во мраке (женщиной, чудовищем?), жизнь, сводня смерти, сверкающая колода карт таро, которые никто не знает, как толковать, и которые чьи-то подагрические руки раскидывают в печальном одиночестве.

(-10)

105

Мореллиана

Я думаю о забытых жестах, о тех словах и движениях, которые были в ходу у наших дедушек и бабушек, постепенно утраченных, не унаследованных нами, опавших, словно листья, с дерева времени. Сегодня ночью я обнаружил на столе свечу, развлечения ради зажег ее и пошел с ней в коридор. Сквозняк чуть было не задул ее, и тут я увидел, что безотчетным движением поднимаю левую руку, складываю лодочкой и загораживаю пламя этой живой ширмой. Огонь выровнялся, а я подумал, что это движение стало привычным для всех нас (я подумал для всех нас, и подумал правильно, или я так почувствовал) за те тысячелетия, что длилась Эпоха Огня, пока мы не заменили его на электричество. Я вспомнил другие жесты, как женщины приподнимали подол юбки, а мужчины хватались за эфес своей шпаги. Похоже на слова, которые потерялись еще в детстве, потому что ты слышал их в последний раз от стариков, которых уже нет на свете. В моем доме уже никто не скажет «комод камфарного дерева» и никто не говорит «треножник». Это как музыка прошлых лет, как вальсы двадцатых годов, как польки, приводившие в умиление наших дедушек и бабушек.

Я думаю о разных предметах, обо всех этих шкатулках, о вещицах домашней утвари, которые находишь вдруг где-нибудь в сарае, в кухне или в чулане и употребление которых уже никто не может объяснить. Напрасно думать, будто мы понимаем, что такое время: оно хоронит своих мертвецов и хранит ключи. И только в снах, в поэзии, в игре зажжешь свечу, идешь с ней по коридору — и вдруг высунешься в то, чем мы были, прежде чем стали тем, что мы есть теперь, да и есть ли еще — неизвестно.

(-96)

106

Джонни Темпл:

Between midnight and dawn, baby, we may ever have to part, But there’s one thing about it, baby, please remember I’ve always been your heart.[745]

«The Jas Jas Girl»:[746]

Well it’s blues in my house, from the roof to the ground, And it’s blues everywhere since my good man left town. Blues in my mail-box ’cause I can’t get no mail, Says blues in my bread-box ’cause my bread got stale. Blues in my meal-barrel and there’s blues upon my shelf And there’s blues in my bed, ’cause I’m sleepin’ by myself.[747]

(-13)