Читать книгу "Блабериды - Артем Краснов"

На мне был тяжелый, похожий на кольчугу свитер, который очень давно подарила мне тёща и который я никогда не надевал. Все дни после больницы мне хотелось одеваться потеплее, к тому же меня мучил остаточный кашель, который вызывал ещё большую подозрительность Вантуза. После моего возвращения из больницы он, кажется, так и не узнал во мне прежнего хозяина.

Я вышел в прихожую и толкнул дверь подвала. Рикошет выскочил из-под локтя, затёк в узкую щель, спорхнул по лестнице и принялась обнюхивать тёплые трубы и обрезки изоляции

Из подвала тянуло морозом. Маленькое окошко в углу оказалось приоткрытым. Воздух клубился паром и сыпал мелкой крупой. Сантехник, промывавший накануне систему, оставил его приоткрытым, закрепив створку куском жёсткой проволоки.

Я открутил проволоку и захлопнул окно. В наступившей тишине стал различим гул водяного насоса.

Рикошет долго не хотел уходить из подвала, и мне пришлось насыпать в его миску звонкого корма. Наша миссия окончена. Сквозняк найден и обезврежен.

После выписки из больницы мной владела странная лёгкость. Я ощущал груз своего тела, которое болталось якорем где-то снизу. Тело кашляло, требовало тепла, пило горькие настойки, а сам я существовал рядом с ним в удивительной тишине.

Оля должна была вернуться часа через три, а значит, можно начинать готовить. Кулинария в моём исполнении лишена творческого начала, и я не могу, как Оля, сыпать приправы на глаз или по собственной прихоти кидать траву с непроизносимым названием. Я готовлю строго по рецепту, мучаясь от мыслей, что мои полстакана могут не совпадать с теми, что используют авторы. Что это вообще за мера такая: полстакана? Полстакана с горкой или без? Нужно ли учитывать сужающуюся нижнюю часть и то, что налипает по стенкам?

Этот паралитический страх заражал продукты, поэтому они спешили скиснуть или увянуть. В прошлый раз борщ получился зеленоватым, как лицо коматозника, а Васька сказал, что он воняет капустой. Оля деликатно заметила, что у меня почти получились щи.

Меня это не обижало. Я пробовал снова. И сегодня, в день первого снегопада, мой борщ, кажется, удался.

* * *

В больницу я попал на второй день после возвращения из Филино. Ночью температура поднялась выше сорока, Оля растерла меня водкой, отчего я стал похож на Исландию с ледяной коркой на поверхности, под которой бурлит и рвётся наружу жизнь. Когда это не помогло, Оля позвонила какому-то знакомому.

Я слышал тембр её голоса. Казалось, она договаривается о похоронах.

Бригада неотложки на сверкающем огнями автобусе забрала меня в городскую больницу №3, где я провел следующие двадцать дней, с капельницами, гостями таблеток, уколами и процедурами, которых дожидался в длинных очередях из таких же людей в неряшливых халатах, майках и трико.

В последнюю неделю я так много читал и смотрел сериалов, что утратил связь с реальностью и пребывал в приятном заблуждении, что живу внутри одной из таких историй.

После моего возвращения Оля повела себя достойно, но я всё не находил повода сказать ей об этом. Она ни о чём не спрашивала и не упрекала. Пока я был в больнице, мы говорили о чём угодно, кроме моего исчезновения.

Иногда мне хотелось сказать ей какую-нибудь глупость, что-то вроде «зачем я тебе такой нужен», и получить в ответ формальное подтверждение, что всё-таки зачем-то нужен. Но я решил не использовать такие дешёвые приёмчики.

Три недели в больнице поставили сложные мысли на паузу; я думал о яблоках, которые носили в палату усердные родственники, о том, почему кафельный узор в процедурной не вызывает у меня былого отвращения, слушал разговоры соседей по палате, но ничего не принимал близко. Я знал, что, возможно, меня ждёт какой-то серьезный разговор, но не готовился к нему. Выглядел я безобразно, но скоро моя запущенность обрела какие-то интересные черты, и я убедил себя, что небритость и сальные волосы могут быть частью харизмы.

В Оле проснулись гены лекаря. Она была главой офтальмологического отделения, но умела обращаться с больными, знала какие-то особые слова и вообще внушала такое доверие, что новички считали её за заведующей отделением. На нашем этаже её приняли безоговорочно и пускали ко мне почти охотно. При случае она помогала моим постоянно меняющимся соседям, поправляла им подушки, объясняла смысл лекарств, а пару раз, подменяя медсестру, ставила капельницы.

На смартфоне она показывала мне видеообращения, которые каждый вечер записывал старательный Васька.

— Папа, пофьявляйся скоее, — советовал он из угла экрана, глядя наискосок. — Смотьи, у меня зуп фыпал.

Васька распахивал рот, показывая зияющий промежуток с кратером, который он ощупывал языком и приходил в полный восторг.

Дважды меня навещал тесть. Он всегда был деловит, предлагал посильную помощь, вопросов не задавал, зато подарил планшет, точнее, отдал Катькин.

Как-то до меня дозвонился дольщик Игорь, который завёл свою песню: строительство домов снова заморозили. Сидя в коридоре перед физиокабинетом, я слушал его повторяющиеся мантры минут тридцать. Когда он, наконец, выдохся и стал требовать ответов, я сказал:

— Извините, я уже не работаю журналистом, — и повесил трубку.

Домой к нам заезжал Ваня, оставил номер телефона и передал приветы от Рафика, Айвы и Варвары. Они звали нас всей семьей на празднование Нового года. Почему-то от этой их открытости я ощутил приступ внезапного стыда, точно мне было бы проще, если бы обо мне вообще забыли.

На третью неделю появился Братерский. Медсестры пропустили его в неурочное время, но заставили надеть поверх пиджака халат, отчего он стал походить на молодого госпитального врача с широкими жестами и прямым взглядом. Увидев его, я слегка прыснул: до того импозантным он стал. Ежик на его голове отрос и принял форму причёски с выглаженными висками.

Я вышел из палаты. Мы нашли спокойное место на пролёте дальней лестницы, по которой почти никто не ходил. Братерский говорил о чём угодно, кроме нашего последнего разговора. Меня это устраивало. Прошлое казалось мне не то чтобы сплошным вымыслом, но чем-то, что потеряло связь со мной.

Медсёстры потом невзначай расспрашивали меня о Братерском. Он умел произвести впечатление.

Меня выписали в последний день осени, 30 ноября. Снега в тот день ещё не было. Белый пенопласт едва прикрыл газоны, намочил тротуар и превратил листья в грязную ветошь, которая набилась по углам бордюров.

Пока мы шли к Олиной машине, я удивлялся переменам. Чёрная осень закончилась и унесла прошлое с собой. Мне казалось, прошлое меня не отпустит, но вот его затягивало зимним туманом, за которым придёт снег, наверняка придёт, и сделает всё таким белым, что не будет поводов для радости или грусти, потому что дни бывают такими прозрачными, что любой цвет, настроение и мысль растворяются в них без следа.

Я был рад вернуться. У меня не было плана, не было его и у Оли. Мы стали жить, словно сговорились обо всём раньше. Она ходила на работу, я присматривал за домом.