Читать книгу "Сумеречный Взгляд - Дин Кунц"

Я был в жару. Горел. Это была сухая, иссушающая жара, и я чувствовал себя таким же, каким был Скользкий Эдди в Джибтауне, — как древний пергамент, как пески Египта, скрипящие и безводные.

Какое-то время я то и дело поглядывал на часы, но мало-помалу перестал обращать на них внимание. Это не приносило мне ни пользы, ни успокоения. Я не мог сказать, к какому времени суток относятся показания часов, не знал, утро сейчас или вечер, ночь или полдень. Я не знал даже, какой сейчас день, хотя и решил, что, должно быть, вечер понедельника либо утро вторника.

Спотыкаясь, прошел я мимо покрытой ржавчиной кучи давно заброшенного горняцкого оборудования, которое волею случая образовало грубую, неведомую фигуру с рогатой головой, утыканной шипами грудью и острым позвоночником. Я был почти уверен, что ее заржавевшая голова повернулась, когда я миновал ее, что железный рот приоткрылся, а одна рука пошевелилась. Много позже, в других туннелях, мне показалось, что я слышу, как она идет за мной, продвигаясь с огромным терпением, клацаньем и скрежетом, не в состоянии тягаться с моим темпом, но уверенная, что догонит меня благодаря одной лишь настойчивости — и скорее всего так и случилось бы, потому что моя скорость неуклонно снижалась.

Я не всегда отдавал себе отчет, когда бодрствую, а когда грежу. Порой, неся, поднимая или осторожно волоча Райю по узким проходам, я думал, что нахожусь в кошмарном сне и что все будет нормально в тот самый миг, как я проснусь. Но, разумеется, я уже бодрствовал и жил в этом кошмаре.

Из света сознания во мрак бесчувствия — мотаясь, как мотылек, между двумя этими состояниями, я неуклонно слабел, в голове мутилось, жар усиливался. Я просыпался, и оказывалось, что я сижу у стены туннеля, держа Райю на руках и обливаясь потом. Волосы прилипли к голове, глаза разъедали соленые ручейки, стекавшие по лбу и вискам. Пот сочился со лба, с носа, с ушей, с подбородка. Казалось, я искупался прямо в одежде. Мне было жарче, чем когда я лежал на пляже во Флориде, но жара шла только изнутри. Внутри меня находилась топка, пышущее жаром солнце, запертое в грудной клетке.

Когда я пришел в чувство в следующий раз, я все так же был в жару, в невыносимом жару, и в то же время неудержимо трясся, мерз и горел одновременно. Пот был почти закипающим, когда вырывался наружу, но, попав на кожу, мгновенно заледеневал.

Я старался не думать о своем состоянии, пытался сфокусироваться на Райе и вновь обрести чудесную силу и выносливость, которые утратил. Осматривая ее, я больше не мог отыскать пульс ни в висках, ни на шее, ни на запястьях. Ее кожа казалась холоднее, чем была раньше. Когда я торопливо поднял ей веко, мне показалось, что с глазом произошло какое-то изменение, там была ужасная пустота.

— О нет, — вырвалось у меня, и я снова начал щупать пульс. — Нет, Райа, нет, пожалуйста, нет, — но все так же не мог обнаружить сердцебиения. — Черт побери, нет!

Я прижал ее к себе, обнял как можно крепче, как будто мог помешать Смерти вырвать ее из моих объятий. Я укачивал ее, как ребенка, напевал ей, говорил ей, что с ней все будет в порядке, все будет хорошо, что мы снова будем валяться рядом на пляже, что мы снова будем заниматься любовью и смеяться, что мы будем вместе очень и очень долго.

Я вспомнил о необычной способности моей матери смешивать различные травы в целебные отвары и припарки. Те же самые травы не обладали медицинскими свойствами, когда их смешивали другие. Исцеляющая сила была в самой маме, а не в истолченных листьях, коре, плодах, корнях и цветах, с которыми она работала. Все мы в семействе Станфеуссов обладали каким-либо особым даром, странные хромосомы вплетались там и тут в наши генетические цепочки. Если моя мать могла исцелять, почему, черт возьми, не могу сделать это и я? Почему на мне лежало проклятие Сумеречного Взгляда, если бог мог так же запросто благословить меня исцеляющими руками? Почему я обречен лишь на то, чтобы видеть гоблинов и надвигающуюся опасность, образы смерти и катастроф? Если моя мать могла лечить, почему не могу я? И поскольку я, совершенно очевидно, был самым одаренным в семье Станфеуссов, почему я не могу исцелять больных даже лучше, чем могла мама?

Крепко держа Райю в объятиях, баюкая ее, как баюкают ребенка, я пожелал, чтобы она была жива. Я требовал, чтобы Смерть ушла прочь. Я спорил с этим черным призраком, пытался развеселить его, умаслить, затем прибег ко всей силе убеждения и логики, затем начал молить, но мольбы скоро вылились в резкий спор. В конце концов я угрожал Смерти, как будто существовало что-то, чего могла испугаться Смерть. Безумец. Я был безумцем. Потерявшим рассудок от лихорадки, но также и от горя. Через свои руки я пытался передать ей свои жизненные силы, перелить в нее жизнь из себя, как наливал бы воду из кувшина в стакан. В своем сознании я создал образ ее, живой и смеющейся, сжал зубы, стиснул челюсти, затаил дыхание и пожелал, чтобы этот мысленный образ стал реальностью, и так напрягся над этой странной задачей, что снова упал в обморок.

После этого лихорадка, горе и усталость сговорились унести меня подальше в царство бреда. Приходя в себя, я то обнаруживал, что пытаюсь исцелить ее, то тихонько напеваю ей — чаще всего старые мелодии Мадди Холли, строчки в которых странным образом перековеркал бред. Порой я бормотал строчки из старых фильмов с Уильямом Пауэллом и Мирной Лой, которые мы оба так любили и временами говорили друг другу в моменты нежности и любви. Я то гневался на бога, то благословлял его, резко обвинял его в садизме вселенского масштаба, а через мгновение всхлипывал и напоминал ему о его репутации милосердного. Я рассыпался в восхвалениях и в неистовстве, причитал и ворковал, молился и сыпал проклятьями, потел и трясся, но в основном плакал. Помню, как я думал, что мои слезы исцелят ее и вернут к жизни. Безумие.

Учитывая обильный поток слез и пота, казалось всего лишь делом времени, когда я полностью ссохнусь, превращусь в пыль и меня унесет прочь. Но в тот момент такой конец был страшно желанным для меня. Просто обратиться в пыль и улететь, рассеяться, как будто я никогда не существовал.

Я больше не мог подняться и сделать хоть один шаг вперед, но путешествовал в сновидениях, являвшихся мне. В Орегоне я сидел на кухне дома Станфеуссов и уплетал кусок домашнего яблочного пирога, который испекла мама, и она улыбалась мне, а сестры говорили, как это здорово, что я снова с ними, и как я буду счастлив снова увидеть отца, когда — уже совсем скоро — я присоединюсь к нему в загробном мире и покое. На ярмарочной аллее, под голубым небом, я подходил к силомеру, чтобы представиться мисс Райе Рэйнз и попроситься на работу, но владелицей силомера была какая-то другая женщина, которую я прежде никогда не видел, и она сказала, что никогда не слышала о Райе Рэйнз, что никакой Райи Рэйнз не существует, что я, должно быть, что-то напутал, и в страхе и панике я бегал по всей ярмарке, от аттракциона к аттракциону, в поисках Райи, но никто никогда не слышал о ней, никто, никто. А в Джибтауне я сидел на кухне, пил пиво с Джоэлем Таком и Лорой, и вокруг толпились другие балаганщики, и среди них Студень Джордан, больше не мертвый, и когда я вскочил, протянул руки и с неподдельной радостью обнял его, толстяк сказал мне, что не надо удивляться, что смерть вовсе не конец, чтобы я посмотрел туда, в сторону мойки, и когда я посмотрел, то увидел отца и моего брата Керри — они пили яблочный сидр, и усмехались мне, и говорили: «Привет, Карл, отлично выглядишь, малыш», а Джоэль так сказал: