Читать книгу "Русская Атлантида. Невымышленная история Руси - Андрей Буровский"

В начале XX века, когда Британская империя начала войну с государствами буров в Южной Африке, шарманщики пели во всех городских двориках песню:

Трасваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!

А мальчишки убегали из дому уже не к индейцам, а чтобы помогать бурам против англичан.

Впрочем, примеров слишком много, я привел только самые яркие. Но Александр Сергеевич, с отвращением описавший нравы американских плантаторов (может быть, сказывалось и происхождение; квартерон, то есть негр на восьмую часть, Пушкин подлежал продаже с аукциона в большинстве южных штатов США), вовсе не считает свои высказывания вмешательством в чужие дела. Близко общаясь с людьми по фамилии Ипсиланти и Катакази, он не полагает, будто «разборки» Оттоманской империи с православными греками — семейная распря: «Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою». А вот если французы смеют осуждать жестокость царских войск!!! Если они, страшно подумать, суют свои европейские носы в «не свои» дела!!!

Оставьте… оставьте нас… Повторяет он как заклинание. Как герой «Детства» Льва Толстого кричит: «Ах, оставьте, ах, оставьте, Карл Иваныч!» Эмоция? Несомненно. Александр Сергеевич Пушкин отказывается рационально оценивать происходящее и ударяется в эмоции. Но не только: он еще объединяет русских и поляков в некое единство и категорически отрицает и право поляков не быть в этом единстве, и чье бы то ни было право хоть как-то к этому относиться.

Судя по письму к Вяземскому, Пушкина не меньше депутатов французского парламента «бессмысленно прельщает… борьбы отчаянной отвага». Или если она «прельщает» русского, то уже не «бессмысленно»?

Вопрос этот, увы, задать уже некому. Но скорее всего так и есть, коль скоро Александр Сергеевич постоянно повторяет слова, почти одинаковые по смыслу: непонятна… безмолвны… бессмысленно… повторяет он как заклинание применительно к европейцам.

По Пушкину, получается примерно так: никто не имеет права иметь какие-то суждения о «споре» Польши, Литвы и Российской империи. Нечего «им» и «ихним» европам соваться в «чужие» раздоры. Нечего тут обсуждать, имеют ли право «их» правительства взять польскую корону ценой ввержения в большую европейскую войну.

Самое возмутительное здесь именно это: «вам чужда сия семейная вражда». В «русское семейство» силой включаются люди, которых начисто лишают права выбора.

А если европейцы смеют не быть в восторге от действий и правительства, и войск Российской империи, то делается замечательный вывод: «и ненавидите вы нас». После чего следует 27 строф из 45 — прямые угрозы Западу, забавные обвинения французам в их трепете перед Наполеоном.

«И ненавидите вы нас…» Во-первых, какое четкое, какое по-фронтовому однозначное размежевание «вас» и «нас»! Причем сразу же ведь видно, что Польша и Литва никак не относятся к «нам». С ними-то депутаты французского парламента воевать никак не собираются. Это только Пушкин считает «разборку» с Польшей делом семейственным. Ни поляки, предлагающие польскую корону любому из европейских государей, ни французские парламентарии так не думают. Но нет! В Российской империи лучше знают, к чему относится Польша!

Во-вторых, откуда взято само утверждение? Речи французов были, уж, во всяком случае, обтекаемы. А Лафайет в своем выступлении очень высоко отозвался о лозунге «За вашу и нашу свободу», то есть о попытках поляков нести свободу народам Российской империи; он даже осудил Наполеона Бонапарта, не объявившего об освобождении от крепостной зависимости крестьянства в Российской империи. По мнению депутата А. Лафайета, русскому народу полезна свобода, он от нее процветет. У Пушкина может быть другое мнение: он может считать, например, что русским жизненно необходимо как раз рабство. Но что обидного сказал Лафайет?! В речах французов нет ни одного враждебного русскому народу неуважительного слова.

Получается примерно так — кто не восхищается, по крайней мере, не изъявляет довольства, кто не согласен с явной несправедливостью — тот «ненавидит». Странная логика? Но у Пушкина она именно такова. Послушайте, Александр Сергеевич! А если французы не в восторге от крепостного права — это тоже свидетельство «ненависти» к России? Впрочем, мы еще увидим, как маркиза де'Кюстина объявили «первым русофобом».

Последнее восьмистишие «Клеветникам…», честно говоря, будит во мне совсем уж нехорошие ассоциации… Например, с приключениями одного моего ученика. Парня загребли в армию в 1986-м, когда вообще всех гребли, отменив отсрочку для студентов; я посылал ему в письмах копии последних статей, чтобы он совсем уже не оторвался от профессиональной жизни. Так подошел к нему старшина, долго пялил бельма в письмо (по словам моих учеников, вернувшихся из Советской армии, чтение чужих писем — это совершенно обычная практика в армии). И глубокомысленно заметил нечто в духе: «Ты вот в такие тексты врубаешься, а зато я тебе по башке дать могу».

Поразительно. Строй мыслей, мироощущение аристократа и умницы Пушкина, величайшего русского поэта и создателя нашего литературного языка, полностью совпадает с «сильной мыслью» забубённого советского старшины. Пусть там эти европейцы суетятся, орут, руками машут, в какие-то там тексты врубаются… А зато мы им по башке можем дать! Вот ведь сила мысли-то… Вот ведь глубина исторического и политического анализа!

Правда, как Российская империя может «дать по башке» европейцам, не очень понятно. Крымская война показала ее полную неспособность вести большую европейскую войну, и это неудивительно: с 1815 года европейцы работали и учились; сдвинулись целые пласты бытия. А Российская империя все эти годы в основном принимала горделивые позы, тужась быть «жандармом Европы», и совершенно не заботилась о своем развитии.

Естественно, и французы, и немцы все хуже относились к самозваному жандарму, которого, собственно, никто не просил исполнять жандармские функции. А главное — чем сильнее отставала Российская империя, скованная крепостничеством и бюрократизмом, тем меньше возможностей оставалось у нее пребывать в роли диктатора.

И в 1853 году европейские страны дружно пошли против зарвавшегося «жандарма» и наголову разбили его. Не берусь ничего утверждать, но ведь совершенно неизвестно, как пошла бы кампания в несостоявшейся Русско-французской войне 1831 года. Весьма возможно, пришлось бы начать многие реформы на двадцать лет раньше… да и Польшу бы пришлось освободить.

В свете этого все заклинания Александра Сергеевича про то, как «стальной щетиною сверкая… встанет русская земля», выглядят особенно убого.

Проявления и разных сторон БММ, и даже их всех сразу, можно найти в творчестве если не абсолютно всех, то подавляющего большинства крупнейших российских писателей и поэтов. Прорывается он по-разному — то поэтизацией убожества и нищеты:

Эти бедные селенья!

Эта скудная природа!

Край ты мой долготерпенья!

Край ты русского народа! (24);

то образами гнусных поляков, один из которых пожирает целого гуся под наведенным пистолетом Милославского [25].