Читать книгу "Стеклянные пчелы - Эрнст Юнгер"

Когда я упомянул Полифема из Шеффилда или Манчестера, мне вспомнился Виттгреве. Он благоговел перед этими новыми техническими божествами, а Тарас Бульба перевернулся в гробу. Впрочем, вскоре выяснилось, что Виттгреве такой не один. Таких становилось все больше. Здесь, в восточной провинции, к нам в эскадрон поступала все больше деревенская молодежь, крестьянские дети и батраки, которые с детства привыкли возиться с лошадьми. Годы в кавалерии были для них праздником. Потом их стали засасывать большие города, где они заканчивали, как Виттгреве. Они стали заниматься ремеслом, недостойным мужчины, с каким без труда справилась бы женщина или даже ребенок, а то и вовсе механический аппарат.

Все, чем они занимались в молодости, что тысячи лет считается мужским делом, счастьем, радостью и удовольствием – скакать верхом, пахать поле поутру с волами, от которых идет пар, в летний зной срезать серпом спелые колосья, когда пот струйками сбегает по загорелой груди, а вязальщицы едва поспевают вязать снопы, обедать на траве в тени зеленых деревьев, – все, что с незапамятных времен воспето в стихах и прозе, ничего этого не стало. Не стало и счастья.

Чем объяснить эту пагубную тенденцию к пустой, плоской и пошлой жизни? Разумеется, работа в городе легче, пусть и не такая здоровая, и приносит больше денег, занимает меньше времени и, вероятно, доставляет больше удовольствия. День на селе обычно долог и тяжел. И все же эта городская серость не стоит деревенских выходных, сельского праздника. А что нет от этой жизни счастья, заметно по вечному недовольному выражению лиц. Неудовлетворенность перевешивает в конце концов все остальные настроения и становится почти религией. Где воют сирены, там жизнь ужасна.

А с этим приходится мириться. Иначе придут люди из Манчестера, и туго придется тем, у кого, как у нас, бывших кавалеристов, устаревшее мировоззрение. Все, кончено. Теперь «жри, что дают, или сдохни!». Виттгреве это уловил раньше, чем я. Не стану никого мелочно критиковать, я сам в таком же положении.

Выглядело это примерно так: человек из Манчестера наглядно объяснил нам, где раки зимуют. Лошадей пришлось отменить. Мы пошли на него с танками, а он уже ждал нас с новым сюрпризом. По сути, мы оба дергали за одну и ту же веревочку.

Должен признаться, что были, конечно, азарт и привлекательность в этой нескончаемой череде моделей, сменяющих друг друга, новых и устаревших, в этой утонченной игре вопросов и ответов, в этом соревновании гениальных голов. Я долго был этим увлечен, особенно когда работал в танковой инспекции. Борьба за власть вошла в новую стадию. Теперь ее вели посредством формул и науки. Оружие появлялось и уходило в небытие, как быстротечный феномен, как картинки, брошенные в огонь. И тут же, как Протей, рождалось новое.

Захватывающее было зрелище, и в этом мы с Виттгреве созвучны. На военных парадах, где представлялись новые модели, будь то на Красной площади в Москве или в другом большом городе, царило сначала благоговейное молчание, а потом гремело всеобщее ликование. Что означает это опьянение, когда по земле проползают стальные черепахи и железные змеи, а в небе со скоростью мысли меняются и выстраиваются в разные фигуры: треугольники, стрелы, ракеты? И ведь каждый раз что-то новое, новые модели. Но и в этом молчании, и в этом ликовании таится какая-то первобытная злоба человека, который привык хитрить и ставить капканы. Незримо проходят мимо в череде призраков Тубал-Каины и Ламехи[11].

6

Итак, я был инструктором без определенного звания, служил в танковой инспекции, занимался приемом новой продукции, обычный специалист, какие надобны в разных областях. Моя сфера деятельности относилась к тем, где стараются не привлекать к себе особого внимания, хотя оно неизбежно. Зато и я не слишком обращал внимание на заказчиков. Каков поп, таков и приход, и оба сто́ят друг друга. Недостатки бытия специалиста известны. Но есть и достоинства, например, нет необходимости заводить товарищей. Достаточно знать свое дело и четко оперировать фактами.

Все свое свободное время я тратил на мои исторические штудии. Образ жизни почти не позволял возить с собой много книг, кроме разве что маленького неразменного набора, но я часто бывал в библиотеках и ходил на лекции. Я придумал для себя одну теорию. Она состояла в том, что мы теперь переживаем эпоху Акция[12], то есть проклятия гражданских войн, а за этим временем последует другой период – когда празднуются Акциады, целый ряд великих мирных столетий. На нашу же долю выпадают только страдания до конца наших дней.

Что же касается инспекторской службы, то я, как и большинство моих друзей, с техникой был на «ты». Даже увлекался ею в известной степени. Между тем всякий, кто учил и кого учили, знает, что не это главное. Чтобы проникнуться каким-либо предметом, необходимо влюбиться в обучение, увлечься игрой взаимного обмена «дать» и «брать», образцов и подражаний, познать ту любовь, с какой первобытный человек учит своих сыновей стрелять из лука или охотиться на зверя. Один из величайших космических порядков – педагогический, в этом я убежден.

У меня была потребность общаться с молодежью. При этом я полагался на мои личные дарования, но вселенского авторитета Монтерона мне не хватало. Поначалу я был с учениками на дружеской ноге, потом стал испытывать, скорее, отеческие чувства. Мне не суждено было иметь сыновей, хотя я всегда хотел сына. Меня всегда глубинно волновал вопрос: как эти мальчики выстроят свою жизнь?

Они родились в неспокойное время и не знали таких безусловно стабильных и надежных людей, как Монтерон. Многие росли без отцов. Оттого они казались мне особенно уязвимыми, подверженными опасности, одиночеству в неведомом море и чудовищно близкими к краю бездны.

Я имею в виду не телесную уязвимость, хотя в выпускной вечер и это меня удручало. Вот сидят мальчики, теснятся друг к другу, как птенцы в гнезде. Вот произносятся обычные речи: «Скоро мы сможем всем показать, чему научились» и прочее в этом роде, но при этом ощущается страх, темная тень, от которых не отмахнуться, не прогнать их. Я смотрел на них и думал: «Да, скоро вы улетите туда, куда ни один учитель не сможет за вами последовать. Ох, что вас там ждет?»

Эта тревога становилась невыносимой. Раза два-три я настойчиво следовал за ними, что их мало радовало и не приносило никакой пользы. Момент, когда мы вынуждены отпустить следующих за нами совсем, неизбежен, и тогда мы уже ничем им не поможем, как будто нас разделяет море. Я бы с радостью подставил под удар собственную шкуру ради этих мальчиков, мне-то что, мне-то чего еще в этой жизни бояться, я уже непробиваемый, меня и пуля уже не берет.

И снова меня поразили их мужество, их выносливость. Где политики теряют голову, – а это уж так часто бывает, – там в дело вступают эти мальчики и выплачивают долги отцов и дедов. О кавалерийском прошлом не могло быть и речи. В каких убогих закутках протекала их жизнь. А они жили без единого упрека. Я увидел в жизни больше, чем Монтерон. Он не дожил до того дня, когда среди привычного порядка вещей рождается и живет это глубокое, безысходное страдание.