Читать книгу "Дверь - Магда Сабо"

От Эмеренц отделяли меня целых две комнаты, да и музыка заглушала все звуки. Я попробовала читать и одолела уже страниц пятьдесят, когда вдруг засомневалась: Эмеренц вроде бы выражала желание нас познакомить; но где же он, ее посетитель?.. И что они там делают в такой тишине?.. И Виола молчит. Может, вообще не пришел?.. Час, наверно, прошел из отведенного для визита времени, как вдруг послышался лай. «Ага, – подумала я, – правильно, что холодное блюдо приготовила, а не горячее; очень практично, не придется разогревать», – и продолжала слушать пластинку. Но ворвался пес, принявшись беспокойно кружить и приплясывать, явно желая что-то объяснить. Это уж совсем было странно: если гость почему-то собаки боится, Эмеренц могла бы ее на кухню, в переднюю прогнать; что у них там такое, чему собака может помешать?.. Но вошла сама Эмеренц, и все выяснилось. По лицу ее ничего нельзя было прочесть: Эмеренц умела помалкивать почище глухонемых. И прилегшую ко мне на козетку Виолу она будто не замечала. Наконец сообщила, что ожидавшийся посетитель не придет; мастер-умелец прибегал сказать, что из гостиницы, где был приготовлен номер, позвонили, прося передать: свидание не состоится, в последнюю минуту задержали дела и приезд в Будапешт откладывается; когда визит снова встанет в порядок дня, ее заранее известят.

У меня сплошь и рядом из-за чьей-нибудь неявки переносились официальные встречи, и я не нашла в случившемся ничего особенно трагического, если не считать того, что Эмеренц зря поиздержалась. Но сама она, принеся это известие, вихрем вылетела из комнаты и, с грохотом захлопнув дверь, с такой яростью прикрикнула в прихожей на своего проскользнувшего туда четвероногого любимца, что я даже вскочила посмотреть: причем собака-то?.. Кажется, ничего плохого не сделала. Звон посуды, град проклятий, поток площадной брани несся из комнаты, где был накрыт стол; никогда еще я не слышала из уст Эмеренц подобной ругани. В испуге приоткрыла дверь – и замерла на пороге. Не Виолу она честила, другому кому-то предназначалась эта брань. Пес сидел в кресле моей матери перед придвинутым к нему блюдом и ел, жадно хватал с него нарезанное мясо. Лапа его упиралась в поднос из зеркального муранского стекла, который я и по самым большим праздникам не доставала. Время от времени пес ронял на него куски, подбирал, оставляя жирные следы, и серебряный канделябр, водруженный на поднос, угрожающе раскачивался. В жизни я еще так не свирепела.

– Вон отсюда, Виола! Прочь из-за стола! Что вы тут вытворяете, Эмеренц? Это матери моей фарфор!.. Муранское стекло!.. С ума, что ли, сошли?

Ни до ни после, вплоть до последней своей минуты Эмеренц ни разу не плакала, а тут разрыдалась. Я совсем растерялась. Собака в критические минуты никогда мне не повиновалась, пока Эмеренц не повторит запрещения, и теперь тоже преспокойно продолжала поглощать свой ужин. А Эмеренц рыдала, стоя по другую сторону стола. Пес нет-нет да и поглядывал на нее в знак участия, но не мог противостоять искушению, оторваться от лакомого блюда. Не пропали даром уроки Эмеренц, ничего не скажешь: он и за столом научился себя вести, тоже впору хоть выступать. Сидит и ест, почти как человек, кладя то одну, то другую лапу перед собой, только что не когтями отправляя мясо в пасть. Зрелище до того нелепое и возмутительное, что я не находила слов. Собственная моя собака забралась в комнату моей матери и угощается себе, усевшись за накрытый праздничный стол; никакого внимания на запреты – и одним глазом уже косясь на высящийся поодаль торт: словно примеряясь, как бы и до него добраться!.. А Эмеренц безутешно, безостановочно рыдает. Изрядно, конечно, пришлось потратиться: даже по остаткам видно, с каким почетом готовились здесь встретить неявившегося гостя.

Я чувствовала, как нарастает во мне готовое уже прорваться возмущение, но Эмеренц провела вдруг тыльной стороной ладони по глазам, отирая полукружья ресниц, и резко, без перехода, точно очнувшись, огрела беззаботно пирующую собаку по затылку ручкой большой вилки – и давай ее этой вилкой охаживать, обзывая по-всякому: и неблагодарной изменницей, и подлой вруньей, и бессовестной буржуйкой. Воя, пес спрыгнул с кресла и растянулся на ковре, безропотно покорясь неизвестно за что постигнувшей его каре. Если била Эмеренц, он никогда не пытался удрать или защититься. Творилось что-то ужасное, невероятное, такое может только присниться. Ежась и содрогаясь под ударами, пес от страха вывалил последний, непроглоченный кусок на любимый ковер матери. Я думала, Эмеренц заколет в конце концов Виолу этой вилкой, так она ею махала. Чего я не перечувствовала в эти минуты – и до того испугалась, что завизжала. Но тут Эмеренц, присев возле собаки на корточки и приподняв ее голову, стала целовать между ушей. Та, заскулив, лизнула только что избивавшую ее руку.

«Ну, это уже слишком, пускай других зрителей поищет для своих нервных срывов», – подумала я и попросила сделать одолжение убрать объедки из комнаты моей покойной матери и, если не сочтет чрезмерным такое пожелание, не избирать нас больше статистами, а нашу квартиру – подмостками для представления сцен из своей запутанной личной жизни. Не так, положим, высокопарно выразилась, но в этом смысле – и ушла, надеясь, что поймет. Она все поняла. Я слышала ее шаги, хотя не знала, что она делает. Потом только обнаружилось, что приготовленные для долгожданного визитера сладости и шампанское убраны обратно в холодильник. Туда же поставила она другое, нетронутое, блюдо тоже с холодным жарким, явно для нас, а не доеденное собакой счистила ей в миску. Стало тихо, и пес тоже примолк. Я думала, Эмеренц ушла, но оказалось, только собирается, снаряжая Виолу: надевает ошейник, цепляет поводок. Каждый раз, когда что-нибудь будоражило собаку, выводила она ее на продолжительную внеочередную прогулку, даже если приходилось бросать ради этого стирку или глажку. Зайдя сказать, что сделает с собакой круг до рощи и обратно, Эмеренц уже выглядела, как обычно, и извинилась в дверях за случившееся. Никто, насколько я могу судить, не умел извиняться с подобным достоинством, без тени раскаяния или сокрушения. После ее извинений всегда оставалось ощущение какого-то насмешливого превосходства над вами, словно не она, а вы перед ней в чем-то провинились. Никаких объяснений происшедшего я, конечно, не получила; так они и ушли.

В ответ на мой рассказ, что тут было, муж только рукой махнул. Так, мол, тебе и надо, вечно ты лезешь в чужие дела, всерьез берешься за все. Ну и приняла бы она этого загадочного визитера там, в клубе своем, перед дверью. Для подполковника сойдет, а этому отдельный кабинет подавай, как в ресторане? Вот еще важная персона! Отнеси ты ей, что она тут напекла-нажарила, в холодильник насовала, раз никто не пришел. Не желаю, не расположен питаться чужими объедками. Я, дескать, не Виола.

Так я и сделала. Переложила на один большой поднос, сколько могла унести, хотя чувствовала, что он не совсем прав. Я тоже была зла на старуху, но догадывалась по ее рыданиям: ничего ужаснее случившегося для нее быть не могло, и, поостыв после ее ухода, заподозрила во всем этом беду поважнее нашего недовольства; с ним-то едва ли стоит так уж носиться. Виденное мной – это объедающееся четвероногое – наверное, далеко не такая идиллия, как может показаться. У пиршества этого, если вдуматься хорошенько, совсем иная, мифологическая проекция и подоплека. За тем столом предстали вовсе не какая-нибудь щедрая хозяйка и вознаграждаемый ею верный пес, а скорее персонажи какого-то древнегреческого сказания за своей жутковатой трапезой. И поглощаемое Виолой мясо – это было не просто жаркое, а словно жертвенные внутренности, некие воплощенные воспоминания, надежды и ожидания Эмеренц, которые она скармливала псу в отместку тому неявившемуся, обманувшему, уязвившему ее в заветнейших чувствах. Пес – как ничего не подозревающий Язон, а Эмеренц в своем непритязательном головном платке – распаленная темной страстью Медея[16]. Но, хотя меня не очень радовала перспектива вернуть Эмеренц ее угощение, мысль, что она сбыла нам остатки, задевала не меньше. Я ведь тоже провинциалка, со всей присущей провинциалам преувеличенной обидчивостью, и, зная, что оскорблю, все-таки не могла не дать Эмеренц достаточно ясно почувствовать: тут она уж все границы перешла.