Читать книгу "Вкратце жизнь - Евгений Бунимович"

Невероятно, что об этом можно было говорить – в школе, в классе, на уроке. И даже имело смысл говорить. Говорить о том, что думаешь.

Мы едва ли не целый год занимались на уроках “Войной и миром”. Сцена за сценой, том за томом. Мы отчасти даже бредили героями Толстого, вечерами подолгу висели на телефонах по довольно странному поводу – пытались проникнуть в мысли, чувства, отношения Наташи, Андрея, Пьера…

А тут еще в наш класс пришла новенькая, и как раз Наташа. Наши литературные разговоры стали приобретать рискованный крен.

– А как же остальная школьная программа? Как вы все успеете? – робко поинтересовалась мама на родительском собрании (ей бы уже о другом беспокоиться).

Феликс, которого наверняка спрашивали об этом не в первый раз, величественно ответил:

– Если они разберутся в “Войне и мире”, то разберутся и во всем остальном…

Под “всем остальным” Раскольников подразумевал литературу.

Она была для него и всем и остальным.

Как-то уже перед выпуском Феликс посоветовал прочесть только появившуюся в “Новом мире” повесть Василя Быкова “Сотников” про белорусских партизан. Там главный герой в предсмертных обстоятельствах говорит напарнику: “Не лезь в дерьмо – не отмоешься”.

Почему-то именно эта простая (даже слишком) формула как заноза застряла в голове. И до сего дня помогает делать однозначный выбор в сложных (даже слишком) жизненных обстоятельствах.

Одна характерная особенность нашего литератора была известна всей школе. “Отлично” он готов был поставить, пожалуй, только непосредственно Льву Толстому, себе самому – от силы четыре балла, ну а несмышленышам-ученикам…

Приходилось, конечно, учитывать реалии, идти на трудный компромисс, ставить нам иногда за ответы и даже за сочинения четверки, а то и пятерки. Но делал это Феликс всегда с долгими размышлениями, мучениями и сомнениями.

Все в нем этому сопротивлялось, и прежде всего искреннее шестидесятническое стремление к идеалу, неистребимая вера в высшую гармонию мира и человека.

“Идеал есть гармония” – это он твердил постоянно, к этому сводил в итоге все наши дискуссии и обсуждения на уроках.

Два года спустя, на нашем школьном последнем звонке, мы подарили ему могучее сооружение на эту тему.

К деревянному постаменту была прибита затейливо скрученная колышущаяся металлическая лента. Это была гармония, внутри которой на цепочке трепыхался идеал в виде куска прозрачного темно-красного плекса. Позднее подобные штуковины искусствоведы назовут мобилями. Теперь они колышутся во всех уважающих себя музеях современного искусства.

Сохранилась фотография момента вручения. Мы стоим на сцене с Наташей, Яном и этим мобилем.

Там, на сцене, и все наши учителя – молодые, хохочущие, счастливые, живые…

Класс

Вторая школа (типовая послевоенная постройка на задворках универмага “Москва”) была элитой школьной Москвы. Но наш класс 9-й “Ж” не был элитой Второй школы. Элиту не обозначают сомнительной литерой Ж.

Мы пришли из своих школ отличниками, звездами, а здесь выглядели так себе, первые месяцы многие опасались попросту вылететь из школы. Причем не вследствие какого-нибудь там буйства молодецкого, а тихо и бесславно – не сдав очередной зачет.

Тон молодецкого буйства задавали другие – десятые, выпускные. Они были постарше, поярче нас, больше нашего пили-гуляли, чаще побеждали на олимпиадах, играли главные роли в школьном театре, в столовой, в спортзале. А в довершение всего летом чуть не поголовно поступили в МГУ.

В нашей параллели самыми умными справедливо считались бэшники, они были старожилами, даже застали легендарных Гельфанда, Дынкина, Якобсона. И тем не менее для меня центром школы, града, мира стал мой не самый казистый класс “Ж”. Хотя проучились мы вместе всего-то два года.

Да и годы, выпавшие на наше второшкольное отрочество, оказались не ахти. Мы пришли в школу в том самом 68-м, когда советскими танками в кровь раздавили Пражскую весну, а с ней и все надежды наших учителей-шестидесятников, рыцарей недолгой оттепели.

В стране началась тоскливая и бездарная реакция, гонения на “инакомыслящих” (гэбэшное словцо). И происходило это не где-то там, а тут же, рядом. Инакомыслящий Якобсон, преподававший историю, а затем литературу, был вынужден уйти из школы, следом за ним – и собравшийся на одноименную историческую родину математик Израиль Ефимович Сивашинский. Но это никого и ничего не спасло.

А пока мы съезжались в школу из разных концов города, из очень разных семей. Публика в классе сошлась разношерстная. Были и совсем чудаковатые – как без них в школе с математическим уклоном? Конечно, над ними пошучивали. Но не злобно.

Поскольку жили мы по всей Москве, бичом школы были опоздания.

– Генкина! – говорил Риммочке, чемпиону класса по опозданиям, отвечавший за ловлю нарушителей завуч Фейн. – Я тебя выгоню из школы!

И когда от Риммы не оставалось уже решительно ничего живого, добавлял:

– И не на один день!

На взывавшую к милосердию традиционную реплику нарушителя, что Толстой, мол, детей любил (намек на то, что наш завуч вообще-то был известным специалистом по Льву Толстому и даже выпустил о нем умную книжку), Фейн отвечал неизменное: “Я толстовед, а не толстовец!” – и заносил фамилию нарушителя в грозный кондуит.

В классе мы неожиданно снова пересеклись с Сашкой (ныне писатель Александр Давыдов), с которым не виделись со времен дошкольной группы в саду Советской Армии. Правда, пересеклись ненадолго. Вскоре его выгнали из школы. С треском.

Тут есть две версии. По официальной – за то, что он залез на высоченную осветительную вышку стадиона Дворца пионеров, где проходили наши уроки физкультуры. После чего уроки там уже не проходили – школу перестали пускать на стадион, а Сашку из школы исключили.

По нынешней Сашиной версии, выгнали его совсем за другое – за свободолюбие. За статью про чехословацкие события в нашей стенгазете “Сопли и вопли”. Поскольку такой поворот отбрасывает некую героическую тень и на меня, тогдашнего редактора нашего классного настенного издания, оставим Саше полвека спустя его романтическую версию.

Согласитесь, так красивей.

После всех уроков, кружков, встреч, лекций и факультативов надо было все-таки разъезжаться по домам. Мы запихивались в автобус, в тесном общении долго тащились до метро “Октябрьская”, где в складчину покупали большой пакет пончиков.

Завороженно смотрели, как чудо-автомат меланхолично выплевывал пончики один за другим, как продавщица обильно посыпала их сахарной пудрой – и, наконец, выхватывая друг у друга, обжигаясь, мы пожирали эту вредную гадость.

Когда денег оказывалось чуть больше, шли в ближайшее кафе-мороженое с невинным названием “Снежинка” и бухлом из-под полы. Или заваливались к тем, у кого квартира была побольше, родители попокладистей.