Читать книгу "Дмитрий Донской - Николай Борисов"

В западноевропейских странах именно монашество оказалось на переднем крае духовного противостояния ужасам эпидемии. В то время как приходские священники зачастую бежали из городов, спасаясь от заразы, монахи нищенствующих орденов мужественно шли исповедовать и причащать умирающих, совершали по ним заупокойные службы.

На Руси ничего подобного не происходило. Городские и пригородные монастыри жили по особножительному уставу и фактически являлись «подсобным хозяйством» своих ктиторов. В этих обителях процветала частная собственность, а образ жизни инока зависел от его личного богатства. Особножительные монастыри, в силу своей «обмирщенности», не могли стать рассадниками жертвенности и героизма, не могли должным образом освоить поток пожертвований, принять толпы новых братьев и оказать помощь обездоленным. А главное — они не могли превратить религиозный пыл людей, спасенных Богом от «черной смерти», в «системные» подвиги благочестия. Эту задачу могли решить только стройные, как македонская фаланга, и способные к бесконечному воспроизведению своей четкой структуры монастыри общего жития. Их быстрое распространение во второй половине XIV — первой половине XV века стало своего рода «монастырской реформой».

Успех любой реформы во многом зависит от осуществляющих ее деятелей. Реформа консервативного по своей природе и при этом весьма амбициозного монашеского мира требовала от ее исполнителей незаурядных личных качеств.

Новое вино и новые мехи

В эпоху чумы на рынке труда — понимаемом предельно широко — открылось множество вакансий. И это были не только «рабочие руки». Появился спрос на пророков и праведников, на людей, способных оживить веру делами. И к чести Русской церкви в ее рядах такие люди нашлись. Первым среди них был митрополит Алексей, сумевший не только правильно понять проблему «избыточного энтузиазма», но и найти такое решение, которое позволило практически без репрессий сохранить церковное единство. Избыточную покаянную энергию удалось направить в русло материального и духовного созидания.

Ближайшим сотрудником святителя в этом деле стал «великий старец» — игумен Сергий Радонежский.

Из чумного бреда и смрада мертвых деревень, из греха и покаяния, из безысходности и надежды рождались Московское государство и его историческое оправдание — Святая Русь.

Глава 6
СЛИШКОМ ДОБРОЕ СЕРДЦЕ

Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина.

Иез. 18,2

Традиция была одним из устоев русского Средневековья. Цель жизни человека состояла в том, чтобы следовать заветам отцов и дедов. Князь Дмитрий сравнивал свои дела с делами отца — Ивана Красного. Но что мы знаем о его отце? Практически ничего.

Для огромного большинства людей история представляется своего рода кукольным театром, где образы действующих лиц очерчены резко и узнаваемо. В этом театре отцу Дмитрия Донского московскому князю Ивану Ивановичу досталась далеко не героическая роль. Он предстает перед потомками в образе человека доброго и кроткого, но недалекого, а в качестве правителя — полного ничтожества.

Заслужил ли отец Дмитрия свою неприглядную роль или это всего лишь проигрышный билет, который по ходу пьесы всё равно должен был кому-то достаться? Вот вопрос, над которым стоит поразмыслить, если мы хотим понять главного героя нашей книги — самого князя Дмитрия Ивановича.

Взгляд Карамзина

В источниках не сохранилось практически никаких сведений о семейной жизни князя Ивана Красного. О его способностях как правителя можно судить только по результатам его правления для Москвы и для Руси. Но и результаты эти не вполне очевидны.

Карамзин представил Ивана как человека «тихого, миролюбивого и слабого» (166, 530). Понятно, что такие качества становятся пороками для человека, наделенного верховной властью. Вечная тема трагической несовместимости власти и морали красной нитью проходит через всю «Историю» Карамзина. Рассказывая о правлении Ивана Красного, историк высказывает суждение в духе Макиавелли — одного из самых любимых своих авторов: «Время государей тихих редко бывает спокойно: ибо мягкосердечие их имеет вид слабости, благоприятной для внешних врагов и мятежников внутренних» (166, 530).

Согласно Карамзину, добросердечие Ивана становится причиной всех несчастий его княжения. «Кроткий Иоанн уклонился от войны с Олегом…» А между тем рязанский князь захватил значительную часть Московского княжества. «Даже церковь российская в Иоанново время представляла зрелище неустройства и соблазна для христиан верных…»

Образ «кроткого» и «дремлющего» князя Ивана, созданный золотым пером Карамзина, остался жить в отечественной историографии.

Доказательствами предполагаемой «слабости» Ивана Красного были для Карамзина два обстоятельства. Первое — характеристика Ивана в кратком сообщении Никоновской летописи о его кончине.

«В лето 6867 (1359). Преставися благоверный, и христолюбивый, и кроткий, и тихий, и милостивый князь велики Иван Иванович во иноцех и в схиме…» (41, 230).

Однако очевидно, что стереотипный набор христианских добродетелей князя — не более чем дань литературному этикету. Не подтвержденные другими источниками, они выглядят столь же схематично, сколь и житийные добродетели святых. Примечательно, что почти такую же характеристику дает летописец и свергнутому с престола ордынскому хану Хидырю. «И убиен бысть царь Хидырь, тихий и кроткий и смиренный» (41, 233). А между тем это был отъявленный головорез, пришедший к власти по трупам своих врагов.

Другим свидетельством «слабости» Ивана Красного, его несостоятельности как правителя Карамзин считал таинственное убийство московского боярина Алексея Петровича, о котором Рогожский летописец сообщает под 6864 (1356) годом. Историк украшает это происшествие витиеватой словесной рамкой. «В самой тихой Москве, не знакомой с бурями гражданского своевольства, открылось дерзкое злодеяние, и дремлющее правительство оставило виновников под завесою тайны…» (166, 532).

Присмотримся внимательнее к описанию этого события в летописях. Начнем с первичного по времени рассказа Рогожского летописца, восходящего к тексту общерусского летописного свода рубежа XIV–XV веков.

«Тое же зимы (1356/57) на Москве вложишеть дьявол межи бояр зависть и непокорьство, дьяволим научением и завистью убьен бысть Алексии Петрович[ь] тысятьскии месяца февраля в 3 день, на память святаго отца Семеона Богоприемьца и Аяны пророчици, в то время егда заутренюю благовестять, убиение же его дивно некако и незнаемо, аки ни от ко[го]же, никимь же, токмо обретеся лежа на площади. Неции же рекоша, яко втаю свет сотвориша и ков коваша на нь и тако всех общею думою, да яко же Андреи Боголюбыи от Кучькович, тако и сии от своеа дружины пострада. Тое же зимы по последьнему пути болшии бояре Московьскые того ради убийства отъехаша на Рязань с женами и з детьми» (43, 65).

Никоновская летопись дает вольный пересказ известия Рогожского летописца (точнее, его протографа — московского свода начала XV века), прибавляя только одну подробность. После фразы о том, что боярин был убит, «якоже князь велики Андрей Боголюбский от Кучковичев», составитель Никоновской летописи продолжает: «И бысть мятеж велий на Москве того ради убийства» (41, 229). Однако эту подробность можно объяснить и как реальное событие, и как продолжение литературно-исторической параллели. В Повести об убиении Андрея Боголюбского ярко рассказано о беспорядках во Владимирской земле после гибели «самовластца» (33, 592). И в жизни, и в ее литературном отражении после убийства правителя наступал краткий период безвластия и разгула городской черни, всегда готовой к погромам и грабежам.