Читать книгу "Зверь - Константин Костин"

— Еще неизвестно, сколько мы прокатаемся, — закончил я.

— Но, Евген, это, как-то… — продолжал зудеть гонщик.

Признаться, я уже не в первый раз пожалел, что взял его с собой. Не осталось в Герке того стержня, того кремня, который был в нем десять лет назад. Погнулся, однако. А то и вовсе — потерялся.

— Halt die fotze! — заорал я. — Вперед, машину заводи.

Похоронив везунчика под ивой на берегу реки, без оружейного салюта, как это обычно принято, с крестом из двух связанным палок, мы продолжили путь. Впереди снова шел ТБС со спаркой КПВТ, оборудованный колейным минным тралом, за ним — командирская машина. Бойцы еще не отошли от утреннего происшествия, потому путь проходил в гробовой тишине. Да, пожалуй, именно в гробовой — самое подходящее слово. Лишь Калач игрался с небольшим светильником в салоне транспорта, изобразив ладонью фигуру, отбрасывавшую на противоположной стене тень, точно собачья голова. Вначале сержант ее просто гавкал, а потом начал изображать завывания. Вскоре и это ему надоело, и боксер вернулся к поглаживанию своего револьвера.

— Командир, — первым нарушил тишину Татарин. — Я все спросить тебя хочу… что ты все время по-немецки шпрехаешь? Нет, в ГРД — оно понятно было, а сейчас-то?

Хм… признаться, никогда об этом не задумывался. Так что теперь, отвечая, придется придумывать на ходу. А, значит, любое объяснение снайпер сочтет отмазкой. Не потому, что я на самом деле не хочу сказать, как есть, а потому что и впрямь — никогда не задумывался над этим. Просто шпрехал, и все.

— Интересный вопрос, — произнес я после недолгих размышлений. — Наверно, потому, что дома у меня, чаще всего, по-немецки говорили. Отец-то у меня немец — Алекс, а не Александр, если по правде.

— Ха! — усмехнулся Булат. — Только не надо вешать мне лапшу на уши, что Железняк — немецкая фамилия! Или это по матери?

— От отца, — заверил я. — Вернее, от деда. Звали его Пауль Эйзенштейн… из немецких коммунистов. До войны он с Фердинандом Порше — еще с тем, отцом, над "Жуком" работал, во время войны — над kampfpanzer "Tiger". Правда, на серийном танке от дедовского "Тигра" осталась лишь башня, но один черт! Кстати, на тех шасси, что сделал мой дед и Порше, в сорок третьем были построены самоходные пушки Sturmgeschutz PaK.43/2, которые у нас так и назывались — "Фердинанд", в честь Порше…

— А как твой дед, после всего этого, сорок пятый-то пережил? — удивился Закиров.

— Сказал же — коммунист дед был до мозга костей, антифашист, впрочем, как и большинство немцев. Не у всех же фляга, как у Гитлера, бежала. Ему приказали — он сделал. Кстати, и специалист, наверно, очень неплохой был. Да, башка у деда вообще отлично варила. Чекисты пылинки с него сдували, но и приглядывать не забывали. В конце сорок третьего попал в плен, а после войны работал в НТБА.

— В чем-чем? — не понял боец.

— НТБА — Научно-Техническое Бюро Автомобилестроения — был такой полусекретный институт, созданный на территории ГДР. Думаешь, Москвич-400 просто так на Опель-Кадетт похож? Да нифига подобного! Думаешь, в сталинские времена секретных проектов не было? Были, да еще какие! По сравнению с ними лаборатории Schutz Staffel и, даже, американская "Зона-51" просто отдыхают. Уже там деду документы и переделали, переведя фамилию "Эйзенштейн" на русский, и стал он Павел Железняк. Правда, голову на русский ему не перевели, так что по-русски он и десяти слов не знал. Ума не приложу, как он с бабкой общался? Она-то русская была, НКВДшница, охраняла его… вот так-то, друг мой, Татарин.

— Мы же с Калачом общий язык с немочками находили, — рассмеялся Булат. — А раз так, то и наоборот, наверно, ничего сложного!

— "Кипарис", я "Баргузин", прием, — прервал нашу беседу голос Елисеева, раздавшийся из динамика рации.

— "Баргузин", я "Кипарис", слушаю тебя, — ответил я в микрофон.

— Не нравится мне это ущелье… — заметил Павел.

Все же пожадничали места создатели ТБС, засунув в него здоровенную ГШ-6-23 и "Арену" в придачу, оставив тем самым в башне место только для одного стрелка — чертовски неудобно! Практически вдавив Булата в бронированную плиту, я прильнул к окуляру прицела. Ущелье и в самом деле было слишком хорошим местом для засады, чтобы пренебречь им — узкая полоса дороги, закрытая с двух сторон невысокими, но крутыми склонами, поросшими редким кустарником. Если засесть сверху — то даже тепловизором не засечь. А оттуда — наоборот, можно снять из гранатомета или реактивного огнемета обе машины. Сверившись с картой, я обнаружил, что и объездного пути нету. Словом, керосином от этого ущелья не пахло, а воняло.

— "Баргузин", я "Кипарис", — произнес я в передатчик. — Давай самый малый вперед, прочесывай правую сторону, а Татарин — левую.

— Как Татарин — так сразу левую, — проворчал Булат.

Но башню на одиннадцать часов повернул. Тарас развернул пулеметы своей машины на один час, и бронеходы снова тронулись с места. Теперь — со скоростью черепахи. Пусть медленно, зато надежно. Стены ущелья постепенно сужались, и, казалось, намерились вовсе раздавить бронеходы, как две маленькие скорлупки. Большая часть прохода осталась позади, спереди забрезжил долгожданный рассвет, но беспокойство не угасало. Есть у любого человека почти волшебный орган чувств, не знаю, как его назвать — третий глаз, что ли? Хотя, нет — такое сравнение не совсем подходит. У меня на этот счет иная теория — нервные окончания того самого мистического шестого чувства находятся на кончиках волос на заднице. И когда они начинаю шевелиться — "это не к добру", как любил говорить всеми горячо любимый Винни Пух. Как показывает практика, эти волосы ошибаются очень редко, вот и сейчас, только они подали сигнал — у Булата в башне, пискнув, зажегся красный индикатор.

— Твою мать! — заорал он, нажимая клавишу. — Кажись, хана!

Где-то над головой, со звуком, похожим на взрыв хлопнувшего воздушного шарика, приглушенным усиленной броней, разорвались дымовые гранаты. Не успели… сработала "Арена", выпустив из шахты прямо над ухом защитный боеприпас. Как-то не по себе было осознавать, что все наши жизни сейчас зависят от точности расчетов конструкторов системы активной защиты, от степени опьянения работяги, собиравшего этот, конкретно взятый комплекс, наконец, от того, насколько правильно механики смонтировали его на машину. Давненько уже не приходилось испытывать этого чувства… заявленные в документации 0,3–0,6 секунд перехвата текли мучительно медленно. Казалось, я даже чувствовал, как ракета поднимается по параболе, замирает в воздухе, рисует носом дугу, отстреливает поражающие элементы, накрывающие снаряд противника.

От оглушительного взрыва сама земля содрогнулась — не только бронетранспортер. Несколько осколков со звоном отрикошетило от корпуса машины, запахло паленым. Я с удивлением обнаружил, что с момента, как лазерный луч дальномера нащупал наш ТБС, до настоящего времени не сделал ни единого вздоха, и теперь, набрав полную грудь воздуха, восстанавливал упущение.

— А, сука, вижу тебя, — оскалился припавший к окуляру прицела Татарин. — Получи, гнида!