Читать книгу "Как оставаться Женщиной до 100 лет - Ольга Мясникова"

Все, все полностью относится к моему мужу и ко мне! Мы с ним прожили 20 счастливых лет. Муж посвятил мне стихи.

ГОРДОЙ ПРЕКРАСНОЙ ФЕЕ ЛЮБВИ И СТРАСТИ НЕЖНОЙ

«Я влюблен в глаза ваши карие И в изгиб соболиных бровей, В голос звонче гаванской гитары Смех грудной – соловьиной трели нежней.

Я люблю ваши быстрые руки, Жадный рот и упругую грудь. И божественно‑сладкие муки, Что всю ночь не дают нам уснуть.

В вас так много весеннего яркого – От усыпанной маком степи И от юности пылкой и жаркой, И от горной прохладной реки.

Я ловлю ваши грезы заветные, Что летят косяком журавлей, Подбираю слова искрометные И шепчу, как в бреду, гордой Фее:

«Вам не чужд тот безумный охотник, Что, взойдя на нагую скалу, В пьяном счастье, в тоске безотчетной Прямо в солнце пускает стрелу!!!»

Моей неповторимой, единственной Татарочке – Путеводной Звездочке – ОЛЕ от безумного Иванушки.

Вот рассказала сейчас о нас с Иваном Александровичем и тут вспомнила свою бедную мамочку.

Сколько ей досталось в жизни! Какая боль осталась у нее на всю жизнь из‑за разлуки с любимым мужем!

Мама окончила в Крыму медресе (религиозную школу), потом тайно убежала учиться в город (под сеном на подводе), ибо девушек не выпускали, стала преподавать в школе родной язык и литературу, окончив девятилетку и двухгодичный учительский институт. Она была первой учительницей в Дерекое (под Ялтой, в ущелье, она изображена на картине» Старый Крым»). Отец – потомок турецкого дипломата, выкупившего землю вблизи Симферополя у фрейлины Екатерины II, где построил пять домов (БЕШ ЭВ по‑татарски) и всех жителей стали звать Бешевли, т. е. из Бешева.

Мама играла в спектакле «Арзы Кыз» в Симферопольском драмтеатре, но муж запретил ей. Приглашали ее в Москву сниматься в кино вместе со знаменитым артистом АЛИМОМ…

Мамины горести начались после ареста мужа как «националиста» из‑за того, что он не принимал в организованную им коммуну другие нации… После его побега из тюрьмы маму терзали, требовали его выдачи, следили за ней, не разрешали преподавать и т. д. Она, 22‑летняя женщина, вся словно окаменела, чтобы не поддаться на провокации, чтобы защитить и меня.

Она три месяца пробиралась к мужу в лесную чащобу, носила ему еду, отдала все свои золотые монеты, нашитые на шапочке национальной, которую нельзя трогать без острой необходимости, чтоб переправить отца в Турцию, а его мать и две сестры тайком от мамы уехали в Турцию как турецкоподданные (они боялись, что обнаружится их родство с моим отцом и их не выпустят).

Маму вынудили выйти замуж за кэгэбешника, угрожая ссылкой в Сибирь вместе с ребенком, но она всю жизнь любила только отца, помнила его, часто плакала, напевая старинные песни о разлуке с любимым.

А от моего отчима она убежала еще до войны в Сталинград.

Отец ее тоже не забыл, когда я была в Турции в 1965 году, он мне много рассказывал о маме, о их любви, читал ее письма друзьям, которые очень маму уважали, говоря, что такая женщина не предаст.

Отец ждал маму 8 лет, посылал в Крым своего брата, но отчим не спускал глаз с мамы, во время войны тоже искал нас в Крыму. Потом отец женился, чтоб иметь СЫНА, как велит Аллах.

В декабре 1955 года я поехала в Турцию на первое свидание с отцом.

Халил Бешев. Ему уже было 72 года (старше мамы на 13 лет).

Наш самолет летел до Софии, а потом пересаживались на турецкий самолет до Анкары. В самолете рядом в кресле оказался молодой мужчина – третий секретарь нашего посольства в Турции (КГБ). Он все выпытывал, не собираюсь ли я остаться в Турции, говоря: «Ко мне приходят русские женщины, вышедшие замуж за турок, показывают свои синяки и просятся домой…»

Прилетели в Анкару. Я вышла из самолета, глаза застилают слезы: скоро, скоро увижу папочку, о котором я мечтала всю жизнь! Сквозь слезы всматриваюсь в огромные окна аэровокзала и вижу, как на втором этаже у окна стоит старик в белом и приветствует нас, подняв шляпу.

«Кто это? Неужели мой отец?!»

Так и оказалось: увидев, что молодая женщина, сойдя с самолета, вытирает слезы, он решил: «Кто еще, кроме моей дочери, может плакать?»

Мы с отцом кинулись друг к другу, обнялись и окаменели: не могли слова произнести, лишь лились слезы, а две мои сестрички целовали меня в плечо, спину, голову… Вокруг стояли таможенники и тоже вытирали глаза.

Поехали домой к отцу. Машину вела старшая из сестер. Дом отца на окраине Анкары, район Дикмен, расположен среди виноградников. Одноэтажный (с виду) длинный белый дом, а внизу дома огромные подвалы, где хранятся бочки с вином: в каждой можно поставить стол на шестерых!

Отец вместе со своим братом Рустемом выпускали знаменитое вино «Дикмен‑шарапы».

Посол турецкий в Москве мне говорил: «Я вырос на винах вашего отца».

Но к моему приезду отец уже отошел от дела, а брат его умер. Он раздал часть оборудования и виноградников дальним родичам, а свою часть отдал в аренду. Раньше был миллионером, а сейчас финансовое положение пошатнулось. Мне это было все равно, я ведь приехала повидаться с отцом, а его миллионы мне не нужны.

У отца была жена Назмие‑ханум, которая родила ему четверых детей: Чагатай, Семру, Бельму и Сухейлю (сын и три дочери).

Жена отца любезно меня встретила, говорила, что если Тевиде‑ханум (моя мама) приедет, она возьмет ее за руки и подведет к Халии‑бею, ибо их разлучила злая судьба, вины их нет!

Бедный мой папочка не мог насмотреться на меня, говорил, что, глядя в мои глаза, он видит глаза Тевиде. Он гордился мной – дочь доктор, ученый. Все удивлялся: как мы смогли достичь этого в «стране ужаса».

В Анкаре еще и близко не видели женщину из СССР, поэтому все знакомые приходили смотреть на меня, гладили волосы, удивлялись тому, что я знаю язык, старинные песни, танцы благодаря маме. Даже вначале недоверчиво говорили: «Да она русская!». И только когда я станцевала старинный танец «Юксек минаре» («Высокая мечеть») и спела песню «Севдим сени» («Полюбила тебя»), они убедились, что я крымская татарка! «Эссас крым кызы!», – как восклицал отец.

Многие говорили отцу: «Как можно отпустить такую хорошую дочь». Но отец отвечал: «Ее мать много страдала из‑за меня, не хочу, чтобы она страдала из‑за дочери. Тевиде мне очень дорога, даже ее косточки мне дороги…» Отец рассказывал мне об их короткой, но страстной любви: «…у Тевиде были волосы как морская волна, а глаза как звезды! Я ее обнимал вечером и утром так же просыпался. Боялся, чтобы даже муха на нее не села и не разбудила».