Читать книгу "Джек - Брильянт - Уильям Кеннеди"

— Я? В Европу? Когда? На сколько?

— Не все ли тебе равно, черт возьми? Вопросы задаешь какие-то несерьезные! Когда захотим — поедем. Когда захотим — вернемся. Я буду немного бизнесом заниматься, развлекаться будем. Париж создан для развлечений. Создан, понимаешь?

— А как же здешние дела? Все эти отели? Питейные заведения?

— Ничего, этим займутся другие. А потом, думаешь, мы надолго поедем? Каждому человеку, черт возьми, необходима смена впечатлений. Мы же быстро стареем. Взять меня: я чувствую себя стариком, старой развалиной, умереть могу в любой момент. Я и так уже дважды чуть не умер — на волоске от смерти был. Вот я и говорю: чертовски глупо умирать, когда столько других дел есть. Господи, я ведь это давно знаю, еще в Париже узнал от старухи алжирки, горничной. Пальцы у нее от возраста скрючились, спина колесом, каждый шаг — как нож острый. Другая бы от такой боли криком кричала — а эта нет, крутая подруга. Наверно, в молодости шлюхой была… Так вот, мы с Алкашом Диганом, он из Кливленда, отправились в самоволку в Париж — не ждать же, когда нас в этом вонючем окопе пристрелят, и каждое утро беседовали с этой грымзой — она немного знала по-английски. Ходила она в махровом халате — может, у нее и платья-то не было, — с тряпкой какой-то на голове и в шлепанцах — в туфлях бы она и шагу не сделала. Мы оба, и я, и Алкаш, каждый день ей на чай давали, щедро давали, и она нам за это улыбалась, а однажды остановила меня в коридоре и спрашивает: «Мсье, вы развлекаетесь в Париже?» — «Развлекаюсь, — отвечаю. — Очень даже». — «Обязательно, мсье, — говорит. — Это совершенно необходимо». Сказала и серьезно так посмотрела, точно учитель на ученика. Посмотрела и улыбнулась. И я понял, что она хотела сказать: «Да, приятель, сейчас-то я от боли шагу ступить не могу, но когда-то, давным-давно, я свое взяла и до сих пор помню это, хорошо помню».

И Джек развлекался. Сегодня, на моих глазах, он развлекался весь день — сначала с пулеметом, потом с шампанским и с Рабле, потом мечтая о роскошном особняке. Но развлечения эти носили какой-то нервный, исступленный характер — казалось, Джек не столько веселится, сколько расходует энергию, которая, если б он копил ее, разорвала бы его изнутри.

Между тем мы все выше и выше забирались в горы по извилистой, похожей на змею двухрядке. И без того узкая, на краю обрывов дорога казалась ничуть не больше лесной тропинки. В каком-то месте, на самом дне глубокого ущелья, блеснула горная речушка. Слева вздымались горы, дорога с каждой милей петляла все больше… Крутой поворот — и нашему взору открылся низвергающийся с огромной скалы водопад.

— Нет, ты только взгляни! — воскликнул Джек. — Неплохой вид, а?

На следующем крутом повороте он велел Фогарти притормозить, и мы вышли посмотреть, как высоко мы поднялись. Затем Джек показал пальцем в противоположную сторону: горы, громоздясь одна на другую, уходили в поднебесье. Как видно, Джек всегда здесь останавливался — здесь и перед водопадом. Что ж, это были его горы, и ничего удивительного, что он так ими гордился. При въезде в Хейнс-Фоллс мы остановились купить сигарет; в магазинчике продавался экзотический «Рамзес», любимые сигареты Джека с египетским фараоном на пачке. Он подвел меня к прилавку с сувенирами и стал уговаривать обязательно что-нибудь приобрести:

— Купи жене подушечку сухой лаванды или индейский платок на шею.

— Мы с женой разошлись два года назад.

— Тогда тебе действительно нечего ехать в Европу. Может, купишь себе портсигар или пепельницу из соснового дерева?

Я решил, что Джек шутит, но он настаивал: сувенир, любая безделушка скрепит нашу с ним сделку, ознаменует начало деловых отношений. И он стал тыкать пальцем в керамическую и стеклянную посуду с аляповатыми видами Катскилла, в термометры, вделанные в резные деревянные бруски, в футляры для зубных щеток, чернильницы, подставки под лампы, фотоальбомы — все это с выжженными сувенирными надписями, воскрешающими в памяти «дивный отпуск, проведенный в поднебесье». Наконец я остановил свой выбор на стеклянном пресс-папье с изображением индейского вождя в головном уборе из перьев, и Джек купил мне его. Сорок девять центов. Поступок этот показался мне не менее трогательным, чем его отношение к старухе алжирке или к умершему брату, который (о чем Джек не раз говорил мне впоследствии) всегда приносил ему удачу. «Со смертью Эдди мне перестало везти», — признался Джек в последнее лето своей жизни, когда он обучался нелегкому искусству умирать. Таким образом, замена брата на Фогарти носила символический характер. Символом, впрочем, было все: и пресс-папье с индейцем, и память о брате, и воспоминания о ведьме со скрюченными от артрита пальцами, которая в молодости «взяла свое», и старинный Хейнс-Фоллс, самый, по словам Джека, высокогорный городок в Катскилле, в котором — где же еще! — Джек прятал от мира женщину своей мечты, самую красивую женщину на свете.

Джек говорил, что на его глазах Чарли Нортреп толкнул одного парня с такой силой, что тот, перевернувшись в воздухе, перелетел через стол. Чарли походил на гранитную плиту: два метра в длину, один — в ширину. У него была ослепительная белозубая улыбка и прямые и желтые, как солома, волосы, расчесанные, точно у опрятного деревенского парня на свадебной фотографии, на прямой пробор. Когда мы с Джеком вошли в бар Майка Брэдли «Горная вершина», Чарли первым бросился нам в глаза. Он стоял посреди бара: грубые башмаки, спортивная рубашка с огромными пятнами пота под мышками — пьет пиво, беседует с барменом и широко, во весь рот, улыбается. Когда он увидел Джека и их взгляды встретились, улыбка исчезла.

— Мне вчера вечером тебя сильно не хватало, Чарли, — начал Джек.

— Сочувствую, Джек, но с этой нехваткой тебе, боюсь, придется свыкнуться.

— Ты не прав, Чарли.

— Допускаю, но свыкнуться придется.

— Не валяй дурака, Чарли. Ты ведь не дурак.

— Что верно, то верно, Джек. Не дурак.

Лицо Джека в этот момент окаменело, лицо Чарли, наоборот, растаяло. Он стал рассказывать Джеку что-то такое, чего я не понимал, но по его тону догадался, что отношения между ними вполне доверительные. Впоследствии я узнал, что масоном Джек стал благодаря Чарли. В 1914 году оба они «начинали» на Манхаттане, в Уэст-Сайде, были членами «Крысы», воровской шайки, которую возглавлял Оуни Бешеный, пока не сел за убийство. Оба они в 1925 году попали в Бронкс: Чарли вел полулегальное существование, играл «в железку», Джек же к тому времени успел заявить о себе в нью-йоркском преступном мире — отчасти из-за своей непредсказуемости и решительности, а отчасти благодаря покровительству всемогущего Арнолда Ротстайна. Джек тоже открыл свое заведение под вывеской «Театральный клуб в Бронксе», однако гвоздем сезона неизменно оказывался он сам: в клубе Джек вытворял такое, что не снилось даже самому смелому режиссеру. Смелости — во всех отношениях Джеку было не занимать. Да, он был непредсказуем, эксцентричен, но в его действиях, даже самых неожиданных и устрашающих, всегда просматривались логика и здравый смысл. Он снискал громкую славу неустрашимого налетчика, тогда как Чарли трудился в поте лица и вечно сидел без денег. Чарли женился на сестре Джимми Бьондо, и на лето они стали выезжать в Катскилл. Когда же дела в Нью-Йорке пошли из рук вон плохо, он, вместе с еще несколькими мелкими ворами из Нью-Джерси, присмотрел в Кингстоне брошенную пивоварню и стал бутлегером. Со временем Чарли открыл даже собственную распивочную и стал одним из самых крупных распространителей пива в округах Грин и Ольстер. Человек он был жесткий и, если сразу не получал за свой товар денег, спуску не давал. Но, в отличие от Джека, он всегда оставался всего лишь бутлегером, бизнесменом.