Читать книгу "Искусство частной жизни. Век Людовика XIV - Мария Неклюдова"

Когда граф де Суассон обращался с Коппе так, как будто тот был простолюдином, он отказывался признавать законность промежуточных дифференциаций, благодаря которым между ним и этим выходцем из буржуазии могло быть установлено относительное равенство. Но эту альтернативу — непреодолимое различие или условное равенство посредством мелкого дифференцирования — нельзя признать безоговорочной. Вернее сказать, ее невозможно локализовать в той или иной части внутрисословного спектра. Конечно, родовая аристократия была склонна видеть пропасть между собой и новым дворянством, однако последнее, едва успев получить первый титул, было готово, с одной стороны, считать себя не ниже старой знати (уравнительный импульс), а с другой — выступать ярым поборником аристократического принципа (разграничительный импульс). Иначе говоря, ему была свойственна своеобразная двойная оптика. Глядя на верхнюю часть иерархической лестницы, оно видело сходство, а глядя вниз — различие.

С этим двойным взглядом связана специфика идеологии общества двора. Согласно предложенной Норбертом Элиасом схеме циркуляции культурных моделей, этот процесс имел сложный рисунок, поскольку буржуазия стремилась имитировать манеры дворянства, а то в свой черед было вынуждено постоянно их изменять, чтобы сохранить собственное отличие. Однако, как мне кажется, здесь следует сделать дополнительную оговорку, иначе придется признать, что в обществе двора в качестве единственного производителя смыслов выступало дворянство (что легко опровергнуть, сославшись хотя бы на происхождение его основных идеологов). Борьба культурных моделей шла в средней части внутрисословного спектра, на переходе от буржуазии к дворянству. Ведь мимикрия крупной буржуазии под дворянство представляла опасность не для родовой аристократии, а для тех, кто сам только что покинул ряды третьего сословия. Ими и осуществлялась выработка системы отличий, которые позволили бы сделать зримой грань, отделявшую их от недавних собратьев. Но — что мне представляется существенным — их же следует считать ответственными за производство внутрисословных идеологических моделей, подтверждавших, что они принадлежали к «подлинному» дворянству. То есть некоторые идеалы не спускались, а, наоборот, продвигались вверх по иерархической лестнице. Ярким примером тому может служить идеал «человека достойного».

Одним из первых теоретиков этого идеала был Никола Фаре (1600–1646), посвятивший ему трактат «Достойный человек, или Искусство нравиться при Дворе» (1630), самое влиятельное сочинение по вопросам вежества первой половины XVII в. О степени его популярности свидетельствует уже тот факт, что с 1630 по 1640 г. книга выдержала не менее шести переизданий и была почти сразу переведена на английский язык. По мнению Фаре, «человек достойный» должен был обладать благородным (хотя необязательно знатным) происхождением, служить королю своим оружием (но избегать дуэлей), не чуждаться образованности и быть добрым христианином. Все это более или менее повторяет предписания «Придворного»: Фаре хорошо знал итальянскую словесность, переводил Марино и Саннадзаро, и для него было естественно ориентироваться на труд Кастильоне, к тому времени уже ставший классическим. Попутно заметим, что во Франции «Придворный» был известен с XVI в. Так, его первый перевод на французский язык появился в 1537 г. и, по-видимому, был напрямую инспирирован королем Франциском I. Как пишет современный исследователь, среди французской знати «Придворный» пользовался большим почетом, будучи воспринят как наставление о правильном поведении при дворе.[48] Однако в 1585 г., то есть в царствование Генриха III, когда вышел новый перевод Кастильоне, его автор чувствовал себя вправе заметить, что оказал «Придворному» услугу, «вновь представив его нашим французам, которые ранее не слишком его почитали».[49] По всей видимости, влияние книги оставалось локальным, по своему направлению совпадая скорее с королевской политикой, нежели с потребностями дворянства.

Когда Фаре писал своего «Достойного человека», французский двор находился в процессе политической и сословной консолидации. В отличие от Кастильоне — но в согласии с более поздним и тоже весьма влиятельным трактатом Джованни Делла Каза «Галатео, или Об обычаях» (1558), — он предполагал приспосабливаться к уже существовавшим обстоятельствам. Отсюда парадоксальное сочетание в его тексте апологии монархии и осуждения придворного образа жизни:

Не подлежит сомнению, что существует бесчисленное множество причин, способных отдалить от Двора любого, кому знакомы связанные с ним несчастья, и что многим лучше было бы существовать незаметно и добродетельно, чем вести жизнь блестящую и опасную. Каждый видит царящую там всеобщую развращенность, добрые дела вершатся там случайно, а злые — словно бы по призванию.[50]

По мнению Фаре, такое положение вещей отнюдь не ставило благородного человека перед моральной дилеммой; жизнь при дворе являлась его долгом. Напротив, свобода выбора была уделом людей незнатных, для которых придворное существование представляло тем большую опасность, что было сопряжено с желанием сословного продвижения. Не случайно, что герой книги — «человек достойный» — оказывался как бы между этими двумя крайностями. Он дворянин, но находящийся на нижних ступенях внутрисословной иерархии, поэтому ему необходимо не только служить королю, но и угождать вельможам, обзаводиться покровителями, включая влиятельных дам. Все это Фаре считал вполне допустимым, при условии что его герой имел бы перед собой определенную цель:

Несмотря на все резоны, несмотря на все сложности, мудрец даже среди пороков и разврата может сохранить добродетель чистой и незапятнанной. Вся суть в правильном замысле, и, хотя дорога в ад сплошь вымощена благими намерениями, путь придворного, чьи устремления законны и умеренны, не сопряжен с тяготами, которые нельзя было бы перенести. Среди всех ослеплений души нет более опасного, чем то, что мешает видеть назначенную цель: именно от знания и мудрого выбора верной цели зависит осуществление и успех наших предприятий. Вот почему для желающих жить при Дворе самую полезную науку составляет знание того, какой должна быть цель, достойная столь опасного занятия.[51]

Как мы видим, Фаре совмещает две изначально разнородные ситуации: с одной стороны, вынужденный характер пребывания при дворе, с другой — идею внутрисословного продвижения, которая становится спасительной целью для придворного. Цель эта подчеркнуто лишена героических черт, столь дорогих аристократическому идеалу Вернее, героизм здесь имеет иную природу, будучи связан с необходимостью удержаться в рамках законности и умеренности. В этом стоицизме есть сходство с самоотречением придворного Кастильоне. Однако оно не должно вводить нас в заблуждение: если последний добровольно приносил часть своего «я» в жертву интересам государства, то герой Фаре сообразовывается с интересами своего сообщества, уже находящегося в подчиненном положении. Одним словом, придворный Кастильоне прежде всего обладал политической волей, меж тем как французский придворный — повышенным ощущением собственного социума.