Читать книгу "Двойной язык - Уильям Голдинг"

– Ну, да-да. Конечно, я верую. Я неизлечимый пустослов. Не тревожься.

– Нет.

– Он правда нам необходим. Да. Вопрос такой трудный, что его следовало бы выделить. Давай сделаем это. Согласна?

– Да что угодно.

– Вопрос в гекзаметрах. Ам-тидди ам-там.

– Я совсем тебя не понимаю.

– Ты веришь, что Гомера вдохновляла муза… Аполлон… бог? Ну разумеется, веришь, как верят все. Тем не менее они – люди, имею я в виду – ожидают от бога ответов вроде: «Погляди в чулане, моя милая, в левом углу». Конечно же, это не голос бога! В былые дни величия Эллады ответы на вопросы облекались в гекзаметры, в поэзию, в возвышенную речь, так как сами вопросы были возвышенными. «Как нам защитить богов Эллады от их врагов?» Или: «Раз мы не можем склониться перед персами, как нам нанести им поражение?» Иногда бог требовал чьей-то смерти. Тот жрец. Ему было сказано, что для победы в битве необходимо… но ты ведь не знаешь, верно? Ответы они давали в гекзаметрах.

– Но я никогда не смогу!

– Бог дважды тебя коснулся. Так?

– Нет. Это были выдумки. Не мои, но из-за меня. Вернее, я им не помешала.

– Для чего мы ведем этот разговор? Что ты думаешь в действительности – совершенно не важно. В определенном смысле совершенно не важно и то, что думаю я. А важно, чтобы мы вместе двигались к желанной цели. Первый шаг к ней – гекзаметры. Если бог не станет вещать через тебя, да будет так. Но инструмент должен быть наготове.

– Но боги ведь существуют, правда?

– Да-да, разумеется. Как же без них? Но зачем молоть столько муки по поводу этого вопроса? Ты же сама сказала. Есть двенадцать Олимпийцев с разными последующими пополнениями. Но они – как гекзаметры, как поэзия, такова жизнь. Можно затевать спор по всякому поводу, ставить все под сомнение и мучиться из-за всего этого, как, ну, Сократ. В этом смысле он был мудр. Но ты замечаешь, как людям, когда он останавливал их на улицах – не своих знакомых, а прохожих, – как им не терпелось уйти? Видишь ли, это был не их мир. Сами они не ставили под сомнение каждый шаг, а просто шли, как научились с младенчества.

– Я ничего о Сократе не слышала.

– И всю жизнь жила у дороги в Дельфы! Непростительно.

Тут Ионид посмотрел на меня и заметно вздрогнул.

– Мое дорогое дитя! О чем я только думаю? Ты, наверное, валишься с ног. Увидимся завтра, когда ты отдохнешь. Прощай.

Вот так началась свобода. Было странно, что я, которой прежде было нечего делать и которая считала себя пленницей, теперь получила возможность делать все и считала себя свободной! Но самым странным и лишь медленно дававшим о себе знать было чувство, что я счастлива. Будто в раннем детстве, когда нельзя не быть счастливой, так как ничего дурного не предвидишь до тех пор, пока оно не случится. Ионид все-таки научил меня гекзаметрам и еще многим другим метрам. Но наедине ни с одним мужчиной, кроме него, я не оставалась. Приходил мужчина, обучавший меня говорить так, чтобы слышали все люди в зале. Он научил меня тем телодвижениям, которые сами – язык, и внятны там, куда голос не доносится. Другой мужчина обучал меня каллиграфии, с помощью которой я пишу это. Закутанная в покрывала, платки и шарфы, неузнаваемая, я ходила следом за Ионидом по улицам Дельфов, как послушная благовоспитанная жена ходит за мужем или девушка – за отцом. Мы осматривали храмы и сокровищницы – пустые сокровищницы; мы осматривали стадион и театр, улицы и закоулки; большие дома и малые, дома наслаждений, харчевни и гостиницы для паломников. Каждый день я проводила несколько часов в книгохранилище. Иногда туда заходили незнакомые мужчины и советовались с Персеем или глазели на бедняжку Хлою, которая позевывала, небрежно открыв лицо. Никто не смотрел на меня, закутанную фигуру, жадно читающую неразвернутый свиток. Для меня это было волшебством. Через некоторое время, когда я встречалась с Ионидом – а он приходил во Дворец Пифий почти каждый день, – он обращался ко мне в гекзаметрах и, наклонив голову, ждал ответа, чтобы оценить его. Сначала я очень стеснялась и лишь с трудом выдавливала из себя фразу, которая требовалась ему. Но он говорил: «Ну, давай же, давай! Полстроки или просто ам-тидди ам-там!» Потом я как-то попыталась объяснить, что дело не в том, что я не хочу или не понимаю, чего хочет он, а просто стесняюсь, – и вдруг впала в размер с той легкостью, с какой влезаешь в широкое платье, и он издал оглушительный крик, на который книгохранилище ответило эхом, а Персей выскочил из своей каморки. Ионид приветствовал меня торжественным жестом, точно победительницу:

– Великий шаг вперед!

После этого мы иногда вели гекзаметром долгие разговоры, и я начала не только говорить, но и думать этим метром. Не помню, упомянула ли я где-нибудь, что прежде пифия давала ответы в гекзаметрах. Ионид полагал, что были бы вопросы достаточно великими, а речь потечет сама собой. Мне очень хотелось ему угодить – как любой другой девушке. Я задумала избавиться от Хлои. Она была слишком уж хорошенькой. Когда я сказала об этом Иониду, он согласился. И мы ее продали, к величайшему ее облегчению. А я сама испытывала такое облегчение, что подарила ей меньшее из двух египетских ожерелий, которые прежде принадлежали матери моей матери. Сама я ведь не могла их носить. Но этим я возмутила Ионида.

– Во имя бога, с какой стати?

– Всякий раз, когда я смотрела на ее шею, сначала я представляла ожерелье на ней, а потом, как я ее душу.

– Ты имеешь ли хоть какое-то понятие о том, сколько стоит это ожерелье? Она могла бы купить за него свою свободу! А старый дурень, который купил ее, мог бы на нем разбогатеть, достань у него ума.

– Ее тут больше нет, и я хочу забыть о ней.

Ионид показал мне еще одно место. Не знаю, как его назвать. Думаю, голубятня будет ближе всего. Здание маленькое, потому что позади него пещера, так что нельзя знать, то ли ты под открытым небом – там, над крышей, то ли под землей в пещере. Пещеру очень сильно изменили. Он самыми выразительными словами внушал мне, что я не должна говорить о том, что видела. Никогда. Собственно говоря, думаю, он показал мне голубятню не потому, что мне было полезно узнать о ней, но потому, что хотел произвести на меня впечатление своим умом и важностью. О да, я уже немножко заглянула за Ионида, и поэтому он нравился мне только больше. Любая женщина чувствует себя увереннее с мужчиной – своим мужчиной, а если Ионид был чьим-либо мужчиной, то моим, – когда может заглянуть за него и в его мысли дальше, чем он полагает. В голубятне работало много мужчин – разумеется, рабов. Это было здание с большим числом приставных лестниц. Мы поднимались по ним всем, а поставлены они были так, что женщины, да и мужчины тоже, могли ими пользоваться, не выглядя непристойно снизу. Наверху было много клеток для голубей, и едва мы добрались до них в первый раз, как внутрь, зазвенев колокольчиком, впорхнула птица и опустилась на дно клетки. Ионидес сунул туда руку и снял с ее лапки крохотный свиток.

– Смирна. Через Эгейское море и Аттику. А, Аристон! Возьми его.